- A ведь мальчик прав, - произнес подошедший подпоручик Гардин. особенно сердечно относившийся к детям. Он сам был недавно выпущен из училища и весь так и пылал жаждой подвига, бредя жаркими схватками и боями.
С ним подошел и поручик Шеншин, его старший сослуживец-товарищ. Они заговорили тихо все трое, вполголоса совещаясь между собой, но до ушей всевидящего и всеслышащего Любавина дошел и этот шепот.
- Действительно, он прав, Саша, - живо обратился к юному офицеру Любавин, - и в деревню можно смело командировать обоих ребят.
Игорь, услыша это, весь так и просиял улыбкой.
- Прикажете идти? - все еще держа руку под козырек, осведомился он, едва удерживаясь от совсем уже ребяческого желания запрыгать от восторга. О, он готов был сейчас броситься на шей этому славному капитану за данное разрешение: ведь таким образом Милица не будет одна и он сможет охранять девушку от всяких случайностей каждую минуту.
- Ну, ступайте с Богом. Только помните: первое условие - не горячиться, второе - быть внимательным и начеку каждую секунду, каждый миг. A главное, поосторожнее с жителями: ведь они все-таки принадлежат к австро-венгерским народам и хотя все симпатии галичан на стороне нас - победителей, a все же надо держать с ними ухо востро.
- Так точно, все исполним в точности, господин капитан! - в два голоса ответили Игорь и Милица.
- Ну, с Богом, соколята. Вот вам на счастье моя рука.
И капитан Любавин пожал маленькие, но сильные руки молодежи. Те горячо ответили на это пожатие со вспыхнувшими от счастья глазами и уже собирались идти, как неожиданно, точно из-под земли, вырос перед ними Онуфриев.
- Ваше высокоблагородие, дозвольте сказать, так что никак невозможно дите наших в этом самом настоящем их виде отпущать на разведку… - произнес он взволнованным голосом.
- В каком таком виде?
Капитан Любавин, a за ним и остальные офицеры и солдаты невольно оглядели костюмы обоих «дите».
На обоих были надеты штаны и рубашки защитного цвета; на головах - фуражки зеленовато-серые, какие носят наши воины в походное время.
- A ведь Онуфриев прав. Действительно, в этом виде нельзя их отпускать; придется раздобыть платье галицийских крестьян на всякий случай. Молодец Онуфриев, доглядел-таки, истинное слово, доглядел.
- Рад стараться, ваше высокоблагородие! - отрапортовал бравый солдат, вытягиваясь в струнку перед начальством.
- A ты уж не припас ли чего-нибудь подходящего? - живо заинтересовался Любавин.
- Так точно, припас, ваше высокоблагородие. Есть y нас две ситцевые рубахи да штаны старые плисовые, перешить бы их только малость. Вот насчет шапок, ваше высокоблагородие, так действительно плохо. Шапок y нас вольных нет. Да и то впору сказать: так что, ваше высокоблагородие, шапок и не надо вовсе, потому как они могут завсегда за парнишек деревенских сойтить; a те зачастую и вовсе без шапок ходят, - обстоятельно и подробно объяснил Онуфриев.
- Экий молодчинище! Вот и впрямь надоумил. Право, молодец, - хлопнув по плечу солдата, еще раз похвалил его Павел Павлович.
И новое «рад стараться» вырвалось из молодецкой груди.
A часом позднее, одетые в ситцевые, крестьянские, изрядно помятые рубахи и наскоро перешитые ими штаны, доставшиеся солдатикам после поимки двух австрийских шпионов, простоволосые, с умышленно растрепанными головами и Бог весть откуда добытыми онучами, Игорь и Милица, стараясь производить возможно менее шума, извиваясь, как змеи между буграми и холмиками, тянувшимися цепью вплоть до самой деревни, занятой неприятелем, выползли на поле-пустырь, из-под прикрытья лесной опушки. Несколько пар вооруженных биноклями глаз трепетно следили за этими чуть заметными, быстро подвигавшимися вперед фигурками…
Глава III
Лес остался далеко позади, когда неожиданно перестал моросить дождь и выглянуло солнце.
Милица, ползшая позади Игоря, взглянула на небо. Кое-где сквозь далеко еще не исчезнувшую с него серую пелену проглядывали, как оконца огромного заоблачного терема, ярко-синие кусочки лазури. От золотых солнечных брызг заиграли дождевые капли, словно сверкающие, бесценные бриллианты в зеленом мху и невысокой траве. A впереди расстилалось огромное, вздутое буграми и холмиками поле.
Оба, Игорь и Милица, ползли теперь между ними, почти не отделяясь от земли. Там, далеко впереди, маячившая стрельчатая колокольня костела, казалось, медленно, чуть заметно, но неустанно плыла навстречу к ним. И белые домики селения плыли заодно с ней. Постепенно стали намечаться копошившиеся на единственной улице селения люди, потом задвигались и более крупные фигуры. То были лошади неприятельского отряда, засевшего там.
- Зато, по крайней мере, нет пушек - и то хлеб, - шепотом, оборачивая голову назад, проговорил Игорь, наблюдавший издали картину неприятельской стоянки.
- Стало быть, там один кавалерийский отряд… без артиллерии… прекрасно.
Сразу за кочковатым пустырем y самого селения начиналось картофельное поле.
- Вот куда бы добраться, под прикрытие гряд… - невольно подумала Милица.
И словно угадывая ее мысль, Игорь снова заговорил, поворачивая к ней голову:
- Как только доползем до картофеля - дело в шляпе. Пока остановимся немного передохнуть. Кстати, Онуфриев, чудак эдакий, сунул мне плитку шоколада в последнюю минуту, говорит, будто господа офицеры «заместо чарки водки» ему поднесли. Да сочиняет, конечно… Себя обобрал, свою порцию отдал. Сестра ротного целый пуд махорки да несколько фунтов шоколада для солдат прислала. Эх, хорошо иметь такую сестру на родине, Мила!
- Митя, - серьезно поправила своего друга Милица. - Страшно боюсь всегда, чтобы ты не назвал меня как-нибудь моим настоящим именем в присутствии посторонних. Тогда - конец: узнают, что я девушка и вернут домой.
- Слушаю, ваше высокоблагородие. Так точно, буду помнить ваш приказ, - шутливо произнес, отдавая ей честь, Игорь.
Милица невольно улыбнулась.
- Ну, a теперь отдохнули, так и дальше ползем, - с наполненным шоколадом ртом скомандовал юноша.
Снова поползли, шурша, как змеи, в траве. От сырости и недавнего дождя неприятно прилипала к ногам мокрая одежда; отяжелели промокшие до нитки онучи… Солнце, разгоревшееся пожаром на небе, сильно припекало непокрытые головы.
Милица с невольной улыбкой подумала о том, как удивились бы все ее одноклассницы-подруги, знакомые и родные, если бы узнали, как она проводит сейчас эти часы. A кстати, что они думают о ней и об ее исчезновении? Конечно, больше всех волнуется и мучится тетя Родайка. Бедной старухе приходится хуже, нежели всем остальным. Какой ответ она будет давать ее, Милициному, отцу и матери? Бедный отец! Бедная мать! Много горьких слез прольют ее старички, прежде чем узнают, куда девалась их Милица. Но зато потом, о! Милица это знает, наверное, и отец, и Танасио, и милый Иоле поймут и простят ее. Простит и старая мать, когда подробно изложит им Милица все до последней своей мысли, до последнего своего желания. Только бы остаться в живых, только бы пощадила ее вражеская пуля…
Эти мысли всецело захватывают сейчас все существо девушки. Ее губы невольно улыбаются при мысли о возможности доведения до конца начатого ей дела. Да, когда по окончании войны, она, даст Бог, вернется под родную кровлю, как обнимет старого отца, как скажет, целуя его старую, седую голову:
- Ты же знаешь меня, тато!… Я - твоя дочь. Бог перелил мне твою кровь в мои жилы и не могла я, дочь солдата-воина, оставаться в бездействии, когда…
- Тише… Во имя Бога остановись, Милица… - неожиданно услышала девушка тревожный шепот Игоря, раздавшийся впереди и почти одновременно с этим различила чутким ухом раздавшийся невдалеке топот многих конских копыт. Где-то, как будто, совсем близко от них заржала лошадь. Незаметно среди воспоминаний и грез, охвативших ее юную голову, проползла Милица весь положенный путь до самого селения. Теперь белый костел и крестьянские избы находились от них всего на протяжении какой-нибудь сотни шагов. Но то, что увидела девушка там впереди - на площадке костела, едва не вырвало крика ужаса из ее груди. У самой паперти храма росли деревья: два старые каштана, почти что обнаженные от листвы и к стволу обоих было привязано по человеку… Белые рубахи этих несчастных были сплошь залиты кровью и в нескольких местах тела зияли страшные следы сабельных ударов.
На сучке одного из деревьев болтался повешенный за шею третий несчастный… A белые домики и костел, казавшиеся такими чистенькими и красивыми издали, вблизи представляли из себя одни жалкие груды развалин… Следы пожарища и разрушения виднелись повсюду… Уцелели только несколько изб, но и те стояли с разбитыми стеклами в окнах и с сорванными с петель дверьми. По единственной улице и на площади селения шныряли неприятельские солдаты. То были гусары одного из венгерских полков. Их пестрые, яркие мундиры, щедро украшенные мишурой, так и искрились на солнце. На дворах покинутых или просто изгнанных отсюда жителей стояли привязанные лошади. A небольшая группа неприятельского патруля ехала по полю как раз навстречу юным разведчикам.
