Возмужав, царевич вернулся на родину и обвинил мать и отчима в отравлении его отца и в незаконном захвате власти. Дворцовая стража заколола царицу и ее возлюбленного, а народ провозгласил юного Митридата царем.
При коронации Митридат-Ахеменид принял имя Евпатора, что означало: рожден благородным отцом. За три десятилетия Митридат Евпатор сумел превратить Понтийское царство в первую державу Азии. Народы гор — колхи, иберы, албаны, далекие окраины Понта, Боспорское царство с городами Пантикапей, Тиритака, Нимфей, греческие приморские полисы — Херсонес, Ольвия подчинились его власти. Под его руку отошла почти вся Малая Азия. Многочисленно и многоязычно было его войско: фракийцы, скифы, савроматы, бастарны, колхи, иберы, албаны. Колхидская сатрапия в полном достатке обеспечивала царский флот льном, пенькой, смолой, воском и строевым лесом.
«Наш царь — самый могущественный человек, которого вселенная выдвинула после Александра Македонского…» — с восторгом думал о нем Филипп.
Он уже третий год стоял на страже в дворцовом саду, только один раз ему посчастливилось увидеть близко своего кумира.
Митридат подошел незаметно. Он был высок, худощав, мускулист и гибок, как настоящий воин-кочевник. Седые волосы никак не вязались с горящими глазами и стремительностью движений.
— Ты недавно в отряде? — горящие глаза в упор уставились на молодого воина.
— Да, государь!
— Твое имя?
— Филипп, сын Агенора, государь.
— Ты чисто говоришь по-гречески, ты не скиф. Почему же ты служишь в скифском отряде?
— Государь, я сын скифской женщины.
— А, сын Тамор! — Глаза Митридата игриво сощурились. — За тебя просил Армелай. Можешь гордиться. Твоя мать победила всех моих полководцев. Вся военная добыча достается ей. — Митридат расхохотался. — Не думай, что я издеваюсь над беднягами. Я тоже делил их участь…
Видя недоумение на лице юноши, он милостиво пояснил:
— Спроси у матери, откуда у нее диадема, сияющая семижды семью сапфирами.
Филипп опустил ресницы.
— Ты гордый мальчик, — насмешливо продолжал царь, — но почему ты сын Агенора, а не Люция? Или Люций только кормит и одевает Тамор, а жизнью ты обязан другому? Кто же ты, скиф или эллин?
— Я скиф, государь. Но мне дорога и Эллада.
Ответ понравился Митридату. Он улыбнулся.
— Ты гордый мальчик, — повторил царь. — Я не забуду тебя.
В тот же вечер, оставшись наедине с матерью, Филипп спросил:
— Откуда у тебя диадема с сапфирами?
Тамор пожала плечами.
— Тебя любил Митридат?
— Так он еще и похвастал?! — возмутилась скифянка.
— Мама, расскажи мне все.
— Грубый солдат, грубый и необузданный. Я под утро выгнала его.
Филипп недоверчиво посмотрел на мать. Тамор редко лгала. К тому же он знал ее нрав. Но выгнать самого Митридата!..
— Ты выгнала царя?
— Если человек приходит ко мне в темноте, закутанный, как араб, и говорит, что он приезжий перс, плененный моей красотой, я не обязана догадываться, что он — царь… Я выгнала его! — повторила она с гордостью.
IX
Филиппу минуло двадцать лет. Через год он уже будет зрелым мужем. Юноша стал серьезней, по вечерам оставался дома, в кругу друзей Люция — римлян, которые бежали на этот раз от гнева Суллы… Изгнание примирило знатного патриция и его бывших противников — плебеев-марианцев. Ненависть к узурпатору объединила всех. Люций не мог без содрогания слышать имя Суллы.
— Он хуже Мария! Рим залит кровью квиритов! Насилием еще никто не доказывал свою правоту!
Новые друзья с восторгом внимали вольнолюбивому философу.
— Тирания не спасет Рим! — мрачно ронял Марк Флавий, пожилой всадник, бывший военный трибун Мария. — И раньше, в минуты опасности, Сенат избирал из своей среды диктатора, но ведь этот чесоточный дрыгун засел пожизненно…
Гости посмеивались.
— Я видел Суллу, когда он еще у славного Мария квестором служил, — продолжал Флавий. — Сидит на военном совете, заложив ногу на ногу, а нога дрыгается, дрыгается — вши у него под коленом…
Смех переходил в хохот.
— Не пойму я, — оглядывая повеселевших друзей, спрашивал молодой центурион Минуций, — чем же пожизненный диктатор отличается от восточного царька-деспота, а его сенаторы — от сатрапов?!
— Никакие победы не спасут народ, который потерял свободу и чувство чести! — бледнел от гнева Люций. — Квириты стали рабами нахлебника гетеры…
Центурион удивленно переспрашивал:
— Жена Суллы гетера?!
— Да, первая жена… Теперь он женился на девушке из хорошей семьи. А первая была лет на тридцать старше Суллы и бурно, не без выгоды провела свою молодость. Немалое состояние оставила дрыгуну… Надо думать, помог он старушке вовремя добраться до кладбища.
Минуций присвистывал от удивления:
— Ну и научит же он квиритов нравственности!
— Не смешно! — возмущался Люций. — Мерзко это! От меча Суллы гибнут равно и патриций, и плебей. Не раб, не варвар, а такой же квирит, как он сам. Можно ли квириту убивать квирита?
— А варвара можно?! — ввязался однажды в разговор Филипп. — Молодец Сулла, что проучил вас всех…
— Мальчик, это не твое дело! — с несвойственной ему резкостью выкрикнул Люций.
— Нет, мое! — вспыхнул юноша.
Увидев, однако, как болезненно передернулось лицо отчима, он пожалел о своей неуместной вспышке. Не всегда можно говорить то, о чем думаешь, даже самым близким! Филипп неслышно покинул библиотеку.
Голоса гостей постепенно затихли. Когда все разошлись, Люций виновато позвал пасынка.
— Хочешь, поужинаем вместе? Мать вернется не скоро.
Филипп с радостью согласился, но за столом не удержался, заметил:
— Твои друзья сами не знают, чего хотят!
— А ты знаешь? — спросил Люций.
— Да, знаю. И удивляюсь тебе, отец: ты прожил много лет в Аттике, знаешь эллинских художников и мудрецов лучше, чем любой эллин, но тебе всего дороже полуварварский Рим!
— Odi et amo! (Люблю и ненавижу!) — Люций улыбнулся. — Но ты ошибаешься, если думаешь, что я способен на ненависть. Бесстрастие — основа истинного счастья. Ты богат, если тебе ничего не надо. Счастлив, если ничего не жаждешь. Сыт, если смирил голод.
— Нет! Нет! — Филипп вскочил. — Пусть голодный, пусть жаждущий, но я хочу, я страдаю, я живу!..
— К чему же ты стремишься?
— К истине действенной. Вот я прочел: Зенона, Платона, Гераклита, Анаксагора, Пифагора, Эпикура… И все равно… Создал ли меня Нус — небесный разум, как уверяет Анаксагор, или я — игра бездушных частиц-атомов, как учит Демокрит, — мне все равно тяжело. Никто из них не сказал, как сделать варвара равным эллину.
Люций довольно усмехнулся. Горячий задор пасынка доставил ему истинное наслаждение. Он радовался, что мальчик учится мыслить.
Этот вечер надолго запомнился Филиппу. Он еще с большей страстью отдался поискам истины. Где она? В чем? Он догадывался, что горячие споры присяжных риторов об истоках добра и зла — всего лишь умственное чревоугодие, как паштет из соловьиных язычков для обжор. Всю жизнь они толкут воду в ступе, веками перепевают один другого, с чем-то соглашаются, от чего-то отрекаются в зависимости от обстановки и времени, — а где же истина, в чем?
Однажды он вцепился в изящного софиста из Афин. Изысканностью манер, элегантной внешностью он напоминал Полидевка.
— Вот ты достаточно еще молод и силен, а что толку? — набросился на него Филипп. — Ты и все другие. Вы ищете наслаждений, умственных или телесных. За подачки ломаетесь, как плясуны на канате. Но никто из вас не думает, как приложить истину к жизни.
— А что такое истина? — осек его софист.
— Истина — благо!
— А что такое благо?
— Благо? — Филипп задумался. — Тут я согласен с Сократом: «Благо — добро, причиненное добрым, и зло, нанесенное злым».
— Кто же добр и кто зол?
— А ты, прожив полжизни, не можешь разобраться, кто добр и кто зол?
— Ты берешься быть моим судьей? — мягко спросил софист.
— Не пустословь! — вспылил Филипп.
— Ты сердишься, значит, ты не прав.
Филипп дерзко расхохотался.
— Я не прав, но ты раболепствуешь передо мной, потому что я богат. Продажные вы душонки. Кричите о добродетели, а ползаете в ногах гетеры; республиканцы, а ищете защиты у царя; кричите, что свобода — высшее благо, а распинаете рабов за то, что они стремятся к этому благу. Я не хочу быть таким мудрецом, как вы!
— Ты, юноша, жаждешь разрушения, — грустно заметил молчавший до сих пор тихий пожилой философ. — Не глумись над побежденным. Правда не в силе.
— А в чем?
— Во времени и движении. Все рождается, живет и умирает.
— Ну и мудрость, — усмехнулся Филипп, — есть то, что есть, а чего нет, того нет…
