Дело-то все в том, что пока я пишу, мне кажется, что Вы рядом со мною, и хочется, чтобы это видение не исчезало как можно дольше...
Я стар, а ни один старик не лишен властности и педантизма. И вот Вы, Ленита, снизошли к моему возрасту, слушали меня, уделяли мне внимание, разговорили меня... В том, что письмо получилось такое сухое и, может быть, докучное, виноваты Вы.
У меня нет ностальгии по нашим встречам и беседам на фазенде – в слове ностальгия слишком много поэзии и слишком мало правды. Я просто ощущаю необходимость, подобную голоду и жажде, быть в обществе того, кто меня понимает и заставляет мыслить... В Вашем обществе.
Представьте себе, что я каждый Божий день с утра до вечера говорю о кофе – о продаже, погрузке, упаковке, скидках... И горе мне, если я заговорю о чем-нибудь другом! Здесь всякого, кто уклоняется от этой темы, кто не желает обсуждать торговлю кофе, считают идиотом.
И в заключение – необходимое пояснение. Я, быть может, слишком подробно описал горы, равнины, деятельность английской компании. Как же, черт побери, удалось мне сделать столько наблюдений, собрать столько данных? Во время головокружительно быстрой поездки на поезде? Быть того не может. Вдохновение, внезапное озарение? Ничего подобного. Скромно признаюсь, что ничего сверхъестественного здесь нет: тайное знание было привилегией апостолов, святого Фомы Аквинского, святого Вентуры, а в наши дни – аббата Муаньо да бразильского императора. Я не берусь оспаривать эту привилегию у сих святых мужей. Не могу похвалиться и тем, что владею техникой гипноза. До таких высот я не поднимаюсь, а все делаю по-простому. Однажды от нечего делать я забрался на гору и, спускаясь с нее пешком, все смотрел, наблюдал, исследовал, вот и все.
С нетерпением ожидаю дня, когда смогу крепко, по-английски пожать Вашу руку.
Мануэл Барбоза.
Лените не терпелось поскорее прочесть письмо. Точные данные и педантичные научные выкладки Барбозы о Сантусе раздражали ее. Все это она пробежала глазами быстро, не вникая, словно листала какой-нибудь каталог. Она выискивала, что он пишет о ней, что могло бы выдать чувства Барбозы.
Неторопливо вчитывалась она в последние строки. Ей доставляли живейшее, несказанное наслаждение слова, где Барбоза признавался, что воображает ее возле себя и рад этому. Эти фразы она читала чуть ли не по складам, сосредоточившись и зажмурив левый глаз. Ей необычайно понравилась внезапность, с которой заканчивалось письмо.
Эротический полуобморок, приключившийся с нею в спальне Барбозы, рассеял все сомнения. Она поняла, что безумно и самозабвенно любит этого человека.
Перед неизбежностью факта, ощутив сладостное и терпкое томление плоти, она дала волю гордости и, в последнем порыве сопротивления, уклонилась от прощания с Барбозой перед отъездом.
Бессонные ночи, бесконечная пустота, образовавшаяся вокруг нее после отъезда Барбозы, внезапно наступившее понимание, что жить без него она уже не может, снедающее ее вожделение, глубокая нежность, превосходящая любовь к отцу, Лопесу Матозу,– все это убедило ее, что обратного хода нет и что противиться бесполезно.
Не раздумывая, она склонилась под ярмо, отдалась страсти и признала собственное поражение.
Последнее оказалось труднее всего
Ей было стыдно признать себя побежденной – то, что подумают о ней другие, ее ничуть не волновало.
Если бы она любила, но не ощущала себя до конца побежденной, то боролась бы, сопротивлялась бы до самой смерти тому, чего желала, страдала бы, запершись у себя в спальне, подальше от любопытных глаз. Но раз она признала свое окончательное поражение, то скандалы ей будут нипочем, общественное мнение – безразлично, и она будет готова отдаться во власть победителю принародно, хоть на площади, как проститутки из Гайд-парка.
В том, что она любила Барбозу, сомнений у нее не оставалось. Она готова была признаться ему в этом при всем честном народе.
И она возмущалась, считала его малодушным, хотела, чтобы он угадал ее любовь, чтобы ответил на ее чувство, чтобы и он признался, что пленен ею. Неужели Ленита не увидит мужчину, которого любит, униженным и порабощенным у своих ног? Да быть того не может!
Она перечитала письмо, на сей раз внимательно, вдумчиво. Оригинальные взгляды Барбозы, его необычные суждения, настойчивое желание делиться своими мыслями – все это оживало, сквозило сквозь строки письма, и Лените казалось, что он рядом, что она слышит его голос и чувствует его дыхание.
Теории образования равнины в Сантусе и разливов реки Тьете заставили ее задуматься и предаться воспоминаниям. Однажды ей довелось побывать в Сан-Висенте на морских купаниях. Сантус был ей знаком, и горный хребет тоже. Факты Барбоза излагал точно и объяснял убедительно.
Ленита все больше восхищалась гибкостью его ума, который все взвешивал, для всего находил критерий и всегда принимал верные решения.
Благоговение перед высочайшими умственными способностями Барбозы плавно и естественно перешло в восхищение и его внешностью, в жажду плотского обладания, которая сводила ее с ума, выводила из себя.
Ей теперь стало понятно библейское повествование о жене Потифара. Проницательность еврея-раба Иосифа, его административные способности, непреклонность, энергия, скромность привлекли внимание прекрасной египтянки. Глядя на его стройное, статное юношеское тело, она сдалась в плен и, воспылав необоримой страстью, пыталась совратить, соблазнить его.
Ленита пришла в восторг от этой женщины – столь порицаемой во все времена и вместе с тем такой привлекательно-чувственной, такой человечной, такой искренней. Она ее понимала, оправдывала, видела себя в ней.
Глава XII
Чернокожий управляющий сообщил Лените, что в близлежащем лесу, в зарослях жабутикабы развелось много птицы.
Девушка распорядилась проложить туда тропинку, почистить свое ружье, приготовила двести патронов и на другой день рано утром в сопровождении служанки отправилась на охоту.
Роса еще не сошла, стоял густой туман. Дорога, покрытая бархатистым слоем мелкого желтого песка, вся пропиталась влагой от этого тумана, который покрывал землю. Черная чаща становилась почти непроглядной. Отдельно стоящие в поле деревья виднелись в тумане, словно гигантские призраки. Чувствовался острый, бодрящий холодок.
Вдруг Ленита заметила что-то движущееся по влажному песку дороги метрах в двадцати от себя. Остановившись, она вскинула ружье и, почти не целясь, спустила курок.
–?Кого подстрелили, дона Ленита? – спросила мулатка.
–?Поди да посмотри – вроде еще шевелится,– откликнулась девушка, перезаряжая ружье.
Действительно, какое-то животное билось в корчах, далеко разбрасывая песок.
Служанка с опаской приблизилась, вытягивая шею.
–?Зайчик! – радостно вскрикнула она и, нагнувшись, подобрала великолепного зайца. Он был ранен в голову, но все еще жив.
Ленита взяла из рук служанки пушистого зверька, осмотрела его гордым взглядом заядлой и удачливой охотницы, погладила по шелковистой шерстке, потом положила в ягдташ и протянула мулатке.
Светало. Туман рассеивался. Неясная чернота леса преображалась в зелень. Виднелись бамбуковые заросли, пальмовые ветви, подобные пышным плюмажам, роскошные кроны пайны, убранные розовым ковром ранних цветов.
Пронзительный аромат душистых орхидей, освеженных утренним бризом, услаждал обоняние, не раздражая, но и не усыпляя нервы.
Слышались птичьи трели и жужжание насекомых, приветствующих праздничным гимном наступление дня.
Ленита со служанкой углубились в лес. Там царил непроглядный мрак. Обильная роса, выпавшая за ночь, скопилась на листьях и тихо, с глухим звуком капала на слежавшийся на земле слой сухих опавших листьев.
Ленита всей грудью вдыхала чистейший кислород, выделяемый буйной растительностью.
Две девушки шли по широкой дороге, пока не приблизились к зарослям высокой перобы, где начиналась тропинка, ведущая в лес налево. По ней-то они и пошли, пока не остановились у стройного коричного дерева.
Кругом царило безмолвие, изредка нарушаемое тихими звуками падающих росинок.
Ленита велела служанке отойти и посидеть под каким-нибудь другим деревом. Она посмотрела вверх.
Листва коричного дерева смутно вырисовывалась на темном небе. Вдруг ее очертания стали более резкими, местами она пожелтела, словно ее опрыскали потоками жидкого золота,– это ее поцеловал первый солнечный луч занимавшегося утра.
Сверху – уже свет и жизнь; внизу – еще темнота и тайна.
Черная тень быстро пересекала пространство – это была птица жаку. Она села, покачиваясь, на один из нижних сучьев. Усаживаясь, она неторопливо сложила крылья, закрыла великолепный веер длинного хвоста, вытянула шею и стала пугливо озираться по сторонам.
Оглядевшись, она вспорхнула с ветки, затерялась в листве, потом снова появилась на верхушке дерева, вся залитая солнцем. Она весело потряхивала пунцовой бородкой.
