когда это было? — умоляюще спрашивал я. — Может, это мой сын? Вы, наверное, знаете, жив ли он?
— Ничего я не знаю! — Испуганно отодвинулась она, потом, помолчав, добавила: — Если вы дадите свой адрес, я непременно все узнаю и подробности сообщу вам.
Мы обменялись адресами. В это время пришла Леля, и я рассказал ей обо всем услышанном.
— У нашего Сашеньки была большая круглая родинка на спинке. Мама всегда его туда целовала и говорила, что он никогда не потеряется, — вдруг вспомнила она и опять расплакалась.
Женщина подалась вперед, властно и мягко привлекла к себе девочку.
— Не плачь, дружок. Я уверена, ты найдешь брата.
Леля моя притихла, доверчиво прижавшись к ней. В глазах женщины, которая гладила острые плечи моей дочери, я видел безысходную материнскую тоску. На другой день мы расстались: женщина сошла в Свердловске. Прошло более месяца, а мы все еще не получили от нее обещанного письма. Леля теряла терпение и посылала меня в Свердловск искать Сашу.
И вот через два месяца пришло письмо в маленьком белом конверте, написанное неровным женским почерком.
Когда я прочитал первые строки, радости моей не было предела. Я готов был обнимать каждого встречного, бегать и кричать, как мальчишка. Но последующие строки сильно встревожили меня. Это письмо всегда со мною, оно вернуло мне сына, и семью, Леле — смех и жизнерадостность.
Иван Петрович, достав бумажник, извлек из него небольшой, уже потрепанный конверт и, развернув аккуратно вложенный в него листочек, не глядя, начал, цитировать:
«Дорогой товарищ Николаев!
Простите за долгое молчание, но я не могла раньше Вам написать. Ваш сын Саша, ныне Сережа Сергеев, — мой сын. Я должна была свыкнуться с новым для меня горем, все хорошо обдумать и взвесить. Я не могу потерять ребенка. Это мой сын, и никто не опровергнет моих прав на него. Я выкормила его своей грудью, я слышала его первый лепет, была свидетельницей того, как его маленькие, еще неуверенные ножки впервые затопали в моей комнате. Я пережила с ним все ужасы военных дней, я радовалась всем его успехам, как радуется всякая мать. Переживала с ним все его маленькие горести и несчастья, а год назад с гордостью повела в школу. Вместе с ним я вновь училась выводить первые неровные палочки и крючочки, читала первые буквы и слоги.
После всего этого я не могу от него отказаться. Я люблю его так, как только может мать любить свое единственное дитя. Он все — для чего я работаю, улыбаюсь, живу. Кроме него у меня никого нет. Я не буду больше описывать все мои переживания, но знайте, буду честно бороться за его любовь. Это мое право — право матери. Ведь фактически, хотя это и очень жестоко по отношению к Вам, Вы для него чужие, а я — мать (он даже не подозревает, что он приемный, я совсем уже забыла об этом, но встретила Вас). Сначала я вообще не хотела писать Вам. Не думайте, что из-за эгоизма или боязни потерять ребенка. Нет, и еще раз нет! Ради моего и Вашего сына, ради того, чтобы он был счастлив, как все дети. Но когда я вспоминаю глаза Вашей дочери, я не могу молчать, так много в них страдания и недетской тоски. Я знаю, вы приедете и потребуете Сашу, но, прошу Вас, в первый приезд не тревожьте его покоя. Он не знает и вряд ли поверит, что вы его родной отец, привыкнув считать отцом моего мужа, фотографии которого он видит ежедневно. Не вините меня в этом. Что я могла ответить ребенку на его вопрос, кто его папа и где он?
Искренне уважающая Вас
Татьяна Васильевна Сергеева».
— Ниже написан подробный адрес с указанием, на каком трамвае ехать и где выходить, — рассказчик спрятал письмо. — Я терялся и нервничал, перечитывал письмо снова и снова, однако не мог решить, что предпринять. Я весь стремился к сыну, в то же время сознавал правильность доводов женщины. Прочитав письмо, Леля удовлетворенно сказала:
— Эта женщина — настоящая мать для Саши.
Это утверждение из уст подростка, такое простое и справедливое, встряхнуло мои мысли.
— Как, по-твоему, отец я ему или нет? Что же выходит, мы должны оставить его у этой чужой женщины? — и тут же сам отвечал: — Нет, этого не будет! После того, как я его искал почти восемь лет, отказаться? Нет! Да что ты на меня так смотришь? — удивился я, поймав ее пристальный и недружелюбный взгляд.
— Если бы ты потерял мать, то не спрашивал бы меня, — глухо ответила дочь. Впервые я, потеряв самообладание, закричал на нее.
— Ты потеряла мать, а я любимую женщину, мать моих детей! Тебе семнадцатый год, у тебя вся жизнь впереди — счастье, молодость. А я потерял все и теперь не имею права вернуть себе сына?! — но осекся, увидя ее безжизненную руку-протез. Подойдя ко мне и сев на поручни кресла, в котором я сидел, Леля гладила меня и, успокаивала, как маленького.
— Я понимаю, папа, ты не можешь себе представить, как Сашенька будет счастлив без нас — самых близких ему людей. Но, отец, та женщина для него ближе, роднее нас. Она для него мать.
Ее слова подливали масла в огонь, но, сознавая жестокую их справедливость, я не принимал их сердцем.
— Я потребую через суд, меня не имеют права лишить отцовства! — упрямо твердил я.
— Хорошо, допустим, суд будет на твоей стороне, но захочет ли мальчик пойти к нам?
— Его никто не спросит! — горячился я.
— Как это так? Обязательно спросят, ведь ему уже восемь лет. Он ведь малыш, ему будет еще труднее терять мать.
Мы долго думали, на что решиться и пришли к выводу, что мне надо поехать и самолично убедиться, насколько сильна привязанность мальчика к приемной матери, посмотреть, в каких условиях он живет. Через несколько дней я был уже в Свердловске. Встретили меня они на вокзале, как хорошего знакомого. Саша стоял возле Татьяны Васильевны и с любопытством разглядывал меня.
— Ну, Сережа, поцелуй дядю, он видел тебя еще совсем маленьким, — и женщина слегка подтолкнула его ко мне. Я не мог оторвать глаз от сына, но боялся прикоснуться к нему, чтоб не расплакаться. Я узнал его по глазам жены, которые ни с чьими в мире не смог спутать! Когда влажные губы ребенка коснулись моей небритой щеки, я не выдержал и, сжав его крепкое тельце, стал целовать. Испуганный мальчуган неловко отстранился и прижался к матери. Сердце мое
