class="v"> не пробуй.
Вера – лучшее прибежище духовного блуда.
Помечтать не возбраняется о добром чуде.
Содержание с потерянною формою —
ничтожно.
В слове мысль укладывается вместе с ложью.
Сущее даёт себя знать, когда – я́влено.
Ошибка только та, что не исправлена.
При чужой беде не спеши казаться
растроганным.
Власть приходит при согласье большинства
быть обобранным.
Абзац – разделение ещё не уставшей мысли.
В двусмысленном часто нет никакого смысла.
Своё при жизни любой потерять может всё,
кроме тени.
Малютки ещё не униженными встают
на свои колени.
Привычка к наживе и жадности – от слепоты
века.
Преступно попирать достойное в человеке.
Одновре́менно исповедоваться
в двух конфессиях – не дано.
Принимается равно́ хорошее и плохое,
когда все – заодно.
День да ночь —
сутки прочь.
Куда-то уходишь, с собой бери и себя.
Мудрено любить неизвестно кого и что
и забывать себя.
В точке с запятой вторая всегда
под надёжною крышею —
верхней точкой.
Смешливое к месту даже в нелепой строчке.
Вирш не плох, если в нём умещается истина.
Помни: та, что приведена тобой, —
не лишняя.
– Аой!
Там, в лопухах
Странные бывают писатели. Пишут много, но неважно и как бы не всерьёз, а для увеселения, для куража. Передаст такой издателю написанное, и тут же сам установит за него запредельный гонорар, хорошо зная, что издатель может, конечно, продукцию прочитать, но ни за что не напечатать; а через какое-то время звонит ему: хочу, мол, взятое тобой забрать, ты меня не устраиваешь.
Именно таким был прозаик, о котором я здесь расскажу. Как и у многих, кто возомнил себя гением, но не вылезал из нищеты, у него и бытовой уклад развивался своеобразно, гротескно, безалаберно: человек пил, гулял, дебоширил.
Однажды его взяли и напечатали. Неспроста. Хотели этим обратить внимание критики: вещь-то довольно слабая, получит автор нагоняев да и утихнет. Ан-нет, просчитались. Критика вышла благополучная, похвальная. Графоман заходил героем. Как и раньше, предлагал своё творчество по многу и не по-серьёзному. Неудовольствие же в свой адрес принимал добродушно, легко, с шутками-прибаутками. Многим при этом доставалось, что называется, на орехи.
И как только ни пытались отвадить его от издательских порогов – без результата!
Добрый молодец получил, однако, своё. Как-то появилась на него эпиграмма. И пошло. Изощрялись по его поводу кто как мог. Разумеется, не называли настоящего имени.
Поучаствовал в этом шоу и я, грешный. Сложилось коряво, грубовато, тем не менее в среде моих коллег текст посчитали удачным по существу.
Мне он дорог как предмет, связанный с приятными воспоминаниями о своей творческой молодости и о своём же неумело скрываемом тогдашнем графоманстве…
Каждый из нас возникал
назло всем чертям и гадам.
Каждый из нас Вознюка
у самого сердца
прятал.
В пасти рычащей тигриной
он исчезал не на миг;
но снова под кряк утиный
из плавней озёрных возник.
Голубоглазый, нетрезвый,
охочий до мяса и баб,
он исчезал бесследно,
скатываясь в овраг.
Там, в лопухах столетних,
своего часа он ждал.
А через год победно
в издательствах возникал.
Был разговор борзистый
с издателем нелюбимым.
В ничто, словно кофе бразильский,
судьба Вознюка растворила.
Но под станком печатным
снова мелькнул его лик.
Словно босяк из грязи,
Вознюк из себя возник.
Он не нахал, не стратег.
Врагам он выдал зарплату.
Сколько бы ни было дел,
на Вознюка их не хватит.
В час вдохновенья густого
его язык – волапюк.
Ещё не бывало такого,
чтобы он был не Вознюк.
По воробьям – дробью.
Пулей – по чучелам.
Если он что и пропил,
то на здоровье нам.
Везенья баловень милый,
в потугах возникновенья
он никого не обидел
и ничего не хотел он.
Я славлю возникновенье —
всему вопреки и во всём.
Вознюк – это нам откровенье.
И быть ему – Вознюком.
От Вознюка к Вознюку
будет он лучше и лучше!
У Вознюка мы в долгу —
всё его племя вознючье.
Памятное
Над истерзанною земною, бедовой твердью
наконец-то стихли орудийные залпы,
гул истребителей, выстрелы последние,
боевые кличи, лязги траковые.
Можно приподняться по-над бру́ствером
и уже не прятаться от пуль, снарядов.
Мир совсем недавно – этим утром —
обозначился, – таким, – как надо.
Добрались до финиша дни военные,
горькие, уставшие, беспредельные,
вместе с их солдатами, генералами,
батальонами, дивизиями, армиями.
Павшие уложены в могилы братские;
по госпиталям развезены покалеченные;
в изобилии донесения, похоронки, рапорты
посланы родине; – всё́ – последнее.
Как сама собою распалась линия фронта.
Дым редел над кухнями полевыми.
И уже немыслимой казалась
намеченная с вечера
бойня.
Новички, догонявшие роты, – не унылые.
Эшелоны отправлены домой с уцелевшими.
Не одни в них следуют победители.
На прогонах не счесть вагонов с пленными.
Так всегда велось: – враги-то – битые.
Тут же – высвобожденные из плена
свои, схваченные в окружениях,
устоять не сумевшие в сражениях,
в списках родины – изменники.
То ль к родной стороне скоро каждому
повезёт пристать, то ли к лагерю, —
значит: радоваться иль – неладное
разделить с судьбою злой, несчастною.
Вещевые мешки, шинели, обноски, награды —
легки; но другой груз – посущественней;
он и плечи гнёт, и как граблями
по душе
