После этого она ушла.
Я не понял хорошенько, что именно она хотела этим сказать, однако надел мешок под рубашку и едва успел это сделать, как вошел Щекотихин.
Благородное, небесное создание, которое тронулось моим несчастием! я до сего времени сохраняю этот мешок, этот драгоценный мешок; он неприкосновенен, это сладкое воспоминание о твоем человеколюбии; всякий раз, когда гляжу на него, слезы льются из глаз моих. Я вспоминаю с грустью, но вместе с тем с удовольствием, что в самую печальную минуту моей жизни сострадательная душа сочувствовала моим страданиям. Нет, только самая жестокая крайность понудит меня разорвать швы, сделанные благотворительною рукою с самым сострадательным намерением. После этой минуты я терпел много лишений и должен был отказывать себе во многом, но я не мог решиться коснуться этого священного для меня сокровища, смотря на него как на нечто священное; благословение доброй матери сопровождает его, и я не отказываюсь от надежды возвратить некогда этот дар по принадлежности со слезами благодарности.
Настала минута отъезда; молодой Лёвенштерн принес мне кремортартар, халат на меху, суконную шинель, две шапки, пару сапог и много других вещей. Я поцеловал его и просил сообщить о моей участи моей жене. Он клятвенно обещал это исполнить. Слезы, которые он проливал, ручаются мне в том, что он исполнил свое обещание. Потом с тою живою чувствительностью, искренностью и доверчивостью, которые порождает молодость, он взял руку Щекотихина и просил его обходиться со мною хорошо и забыть мою попытку бежать. Щекотихин отвечал ему с тою же холодною вежливостию, которую выказал некогда моей жене. Горничная стояла у окна и плакала. Простениус выполнил свою задачу; он не показывался более, по крайней мере, я его не видел. Я не приметил также никого из хозяев замка. Я поместился в открытой телеге со своими вещами; все на меня смотрели, но весьма немногие сожалели. Щекотихин сел рядом со мною, а курьер поехал сзади; через час мы были опять на том же месте, где ночевали.
Таким образом окончилась эта несчастная попытка бежать, не заслуживающая, конечно, порицания, с какой бы стороны ни рассматривали этот поступок. Пока я предполагал, что меня везут в Петербург и будут допрашивать и судить, конечно, я должен был из уважения к самому себе согласиться, чтобы меня везли; исчезнув в это время, я дал бы основание или повод сомневаться в моей невинности. Современное положение дел давало государю право употребить всевозможные средства к тому, чтобы предотвратить смуты в его государстве, и я уважаю это право государей. Но какой закон божеский или человеческий мог повелевать мне оставаться пленником, коль скоро мне положительно сделалось известным, что не будет обращено никакого внимания ни на мои бумаги, ни на мою невинность, а что, напротив того, самое суровое обращение предшествует рассмотрению моего дела.
Толстая жена станционного смотрителя очень обрадовалась, увидев, что меня поймали; она сказала Щекотихину, что ждала с минуты на минуту солдат, за которыми было послано в ближайший полк и советовала ему на будущее время требовать часовых всякий раз, когда он будет останавливаться для ночлега. Одна из ее лошадей, взятая в погоню за мною, почти околевала от усталости, за что она начала осыпать меня бранью. В другое время я бы обиделся, но теперь оставался совершенно равнодушным; я не замечал этого, подобно тому, как человек, подвергнутый сильной пытке, не чувствует, как его кусает муха. Я насмешливо улыбнулся, чем раздражил ее еще более; я полагаю, что, истощив все свои бранные слова, она стала бы колотить меня, если бы Щекотихин не воспрепятствовал ей в этом. Впрочем, крики ее привлекли много народа; скоро в комнате столпилось человек тридцать мужчин, которые слушали разинув рты и наполняли комнату смрадным запахом. Щекотихин прогнал их и просил жену станционного смотрителя оставить его наедине со мною. Я был совершенно изумлен этим, но нисколько не испугался: я чувствовал в себе решимость, внушаемую нам отчаянием.
Когда мы очутились одни, Щекотихин очень вежливо сказал мне:
— Надеюсь, вы не будете бранить меня за то, что я приму теперь некоторые меры строгости.
При этих словах мне пришли на ум цепи, и я, совершенно растерявшись, схватился за мои ножницы, чтобы вонзить их в грудь, но дальнейшими словами своими Щекотихин меня успокоил. Я имел при себе, как сказал выше, маленький черный ящичек, в котором находились мелкие вещи; он потребовал ключ от этого ящичка, чтобы положить туда все находившиеся при мне деньги, обещая, впрочем, выдавать их мне по мере надобности.
Я повиновался беспрекословно. Я уже привык выворачивать все свои карманы; ключи, деньги, ножницы, карандаш, куски бумаги, все, что имел я при себе, даже мои часы, отдал я ему без всяких возражений. Щекотихин удостоил сам сунуть руки свои в мои карманы, чтобы удостовериться, что я действительно отдал все, что имел; после этого он запер ящик.
Мы переменили экипаж, снова сели в мою карету и немедленно уехали. Я не стану описывать, в каком настроении духа находился я дорогою; достаточно сказать, что я не мог ни есть, ни пить, и если я в это время не лишился рассудка, то единственно благодаря тряскости кареты. Всякий раз, когда перепрягали лошадей, со мною делалось головокружение; я был доволен, когда мы трогались далее, и радовался твердой и неровной дороге или каменной мостовой. В течение первых четырех дней нашего путешествия я не вымолвил трех слов и отказывался от всего, что мне предлагали. Дикими, неподвижными глазами смотрел я на местность, по которой проезжали, и ничего не видел. Я не ощущал ни ветра, ни дождя, я дошел до того, что не мог сам сесть в карету; необходимо было, чтобы мне помогали в этом. Если случайно мне попадалось зеркало, я пугался собственной наружности. Щекотихин, казалось, беспокоился о положении моего здоровья; это происходило у него, разумеется, не от сострадания, но от опасения, что он не доставит меня по назначению; это могло быть вменено ему в преступление. Он делал все, что мог, для моего успокоения; он и курьер изображали мне Тобольск прелестнейшим городом в мире, а пребывание в нем — очень веселым и приятным. Курьер захваливал этот город исключительно по причине дешевизны и доброкачественности съестных припасов.
— Какая там рыба, — говорил он мне, — какая рыба! прелесть, десять копеек лучшая стерлядь, за которую любители в Петербурге платят до десяти рублей; а что за осетрина! чудо; говядина, хлеб, водка — всего много и почти даром.
Щекотихин сообщал подробности более занимательные для меня.
— Как только мы приедем туда, — говорил он, — вы будете свободны, совершенно свободны; вам позволят ходить, ездить, делать все, что угодно; вы можете охотиться, осматривать окрестности, заводить знакомства; вам будет позволено написать императору, вашей жене, друзьям; вам позволят держать прислугу и выписать себе все, что угодно; словом, вы будете жить совершенно как вам угодно; в Тобольске есть очень хороший театр и бывают часто балы, маскарады.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
