И таким образом христианство, истинное христианство, агонизирует в руках у этих воспитателей молодого поколения. Иезуитская педагогика – педагогика глубоко антихристианская. Иезуит ненавидит мистику. Доктрина пассивного послушания, доктрина трех ступеней послушания, как она была сформулирована Игнатием Лойолой в его знаменитом послании к Святым Отцам и Братьям Португалии, это доктрина антихристианская и, по сути своей, антигражданская. Послушание подобного рода сделало бы цивилизацию невозможной. Оно сделало бы невозможным исторический прогресс.
24 февраля 1911 г. отец Гиацинт сделал в своем Дневнике следующую запись: «Европа обречена, а когда мы говорим «Европа», подразумеваем христианство. Чтобы погибнуть, Европе не потребуется желтая опасность, даже если бы она была удвоена черной опасностью. Европа в себе самой несет два смертоносных орудия, вполне достаточных для ее уничтожения. Это – ультрамонтанство[101] и революция. Мене, Текел, Перес.[102] Вот почему нам остается только одно: без всякой надежды на победу противостоять этому и хранить для неведомого будущего двуединый светоч истинной религии и подлинной цивилизации».
Говорят, Наполеон сказал, что век спустя после его смерти Европа будет либо казацкой, либо республиканской. Несомненно, этим он хотел сказать что-то очень похожее на то, что сказал отец Гиацинт, тоже Наполеон в своем роде – как Наполеон был духовным сыном Руссо, так отец Гиацинт был духовным сыном Шатобриана,[103] что в конечном счете одно и то же, – видя главную опасность в ультрамонтанах и революционерах. Но ни тот, ни другой не отдавали себе отчета в том, что казаки могут стать республиканцами, а республиканцы – казаками, что ультрамонтанство может стать революционным, а революция – ультрамонтанской. Ни тот, ни другой не предвидели ни большевизма, ни фашизма. Равно как и всю ту чудовищную, хаотическую мешанину, которую бедняга Шпенглер пытается выразить в монументальной музыке своего Заката Европы (Der Untergang des Abendlandes) и которая является не чем иным, как агонией христианства.
Ну а как же насчет желтой и черной опасности? У опасности нет цвета. А как же быть с мусульманской опасностью? Поскольку магометанство бедуинов должно действовать в истории, поскольку оно вынуждено сделаться гражданским и политическим – а война, как очень верно заметил Трейчке,[104] это политика по преимуществу, – постольку оно христианизируется. А стало быть, становится агоническим и агонизирует в прозелитизме.
Прогресс представляет собой ценность для гражданской жизни, но он отнюдь не является ценностью религиозной.
Да и что значит прогресс? Значит ли он, что история имеет человеческую, или, лучше сказать, божественную, цель? Что она не заканчивается ежесекундно, в каждое следующее мгновение времени? Для Христа и для всех тех, кто вместе с ним верил в близкий конец мира, прогресс не имел никакого значения. Не существует прогресса в святости. Невозможно сегодня, в XX веке, быть более святым, чем во II, в IV или XI веке. Христианин не может верить в то, что прогресс способствует спасению души. Гражданский, исторический прогресс не есть путь души к Богу. Вот вам еще одна сторона агонии христианства.
Учение о прогрессе – это учение Ницше о сверхчеловеке. Но христианин верит не в то, что он должен будет стать сверхчеловеком, а в то, что он должен стать человеком бессмертным, иначе говоря, христианином.
Существует ли прогресс после смерти? Вот вопрос, к которому должен был иногда обращаться христианин, верующий одновременно и в воскресение плоти, и в бессмертие души. Но большинству из простодушных евангельских верующих жизнь после смерти представлялась как отдохновение от трудов, безмятежный покой, созерцательное бездействие; вернее, как «увековеченная мимолетность» настоящего, как слияние прошлого и будущего, воспоминания и надежды в вечном настоящем. Для большинства простодушных верующих иная жизнь, вечное блаженство это своего рода семейный монастырь, а точнее – фаланстер.[105]
Данте – вот кто, как никто другой, дерзнул изобразить картину загробных сообществ: Ада, Чистилища и Рая; но грешники и праведники у него отделены друг от друга и едва ли образуют единое общество. А если и образуют, то Данте рисует данное общество не как христианский поэт, а как политик-гибеллин.[106] Его Божественная Комедия – комедия библейская, а не евангельская. И комедия эта ужасающе агонична.
Данте, этот великий гордец, испытывал сострадание к Франческе да Римини и глубочайшее презрение к Папе, отрекшемуся от папства, к несчастному Челестино V, к канонизированному Римской Церковью Пьетро дель Мирроне, который по малодушию своему совершил великое отречение:
Che fece per viltate il gran rifiuto[107]
(Infierno, III, 60).
Данте помещает его у входа в Ад среди тех, у кого нет надежды на смерть, среди тех, кто прожил жизнь, не зная ни позора, ни славы, среди тех самых жалких средних душ, которые не боролись, не агонизировали и мимо которых следует просто молча пройти и все:
non raggioniam ai lor, та guarda e passas[108]
(Infierno, III, 49).
VIII. Вера Паскаля
Чтобы представить вам конкретный случай агонии христианства, я расскажу об агонии христианства в душе Блеза Паскаля. С небольшими дополнениями я воспроизведу здесь то, что я написал о вере Паскаля для внеочередного номера (апрель-июнь, 1923 г.) Revue de Mйtaphysigue et de la Morale 1, посвященного трехсотлетию со дня рождения Паскаля.
Вот что я писал.
«Читая сочинения, которые оставил нам Паскаль, особенно его Мысли, мы имеем возможность не просто изучить некую философскую систему, но и познакомиться с конкретным человеком, проникнуть в святая святых мировой скорби души, души совершенно обнаженной, а лучше сказать, души, облаченной в тело живого существа, души, одетой власяницей. И поскольку тот, кто предпринимает опыт такого познания, – Другой человек, постольку такое познание связано с известным риском. Сам Паскаль указывает на это в своей мысли: «Все, что я читаю у Монтеня, я открываю в самом себе, а не в Монтене». Риск? Нет, никакого риска тут нет. Именно в том, что существует столько же Паскалей, сколько и людей, которые, читая Паскаля, не только понимают, но и чувствуют его, и заключается вечная сила Паскаля. Он живет в тех, кто причащается его скорбной вере. И поэтому здесь я попытаюсь представить вам моего Паскаля.
«Я испанец, стало быть и мой Паскаль тоже испанец. Испытал ли он на себе какие-нибудь испанские влияния? В своих Мыслях Паскаль дважды ссылается на Святую Тересу (499, 868)[109] там, где он говорит о своем глубочайшем смирении, в котором и заключалась его вера. Кроме того он был знаком с двумя испанцами, причем с одним из них – через Монтеня. Два испанца, а точнее каталонца, о которых идет речь, это Рамон де Сабунде[110] и Мартини,[111] автор Pugio fidei christianae.[112] Но так как я баск – а значит и тем более испанец, – я должен особо подчеркнуть влияние, оказанное на него двумя великими басками: аббатом Сен-Сираном, истинным создателем Пор-Рояля, и Игнатием Лойолой, основателем Общества Иисуса. Любопытно, что именно баскам обязаны своим происхождением и французский янсенизм Пор-Рояля, и иезуитство, между которыми шла такая ожесточенная борьба. И, наверное, та борьба была даже не столько гражданской войной, сколько войной между двумя братьями, почти близнецами, подобная вражде между Иаковом и Исавом. И в душе Паскаля тоже шла эта братоубийственная война.
• Дух Лойолы Паскаль воспринял из трудов иезуитов, с которыми он яростно сражался. Но, наверное, он сумел разглядеть в их казуистике тупость, погубившую изначальный дух Лойолы.
• Среди писем Иньиго Лойолы (Святого Игнатия) есть одно, которым мы ни в коем случае не можем пренебречь, если действительно хотим проникнуть в душу Паскаля. Речь идет о письме, отправленном из Рима 26 марта 1553 г. и адресованном Отцам и Братьям Общества Иисуса в Португалии, о письме, в котором Лойола постулирует три ступени послушания. Первая ступень состоит в исполнении того, что было предписано, и она не заслуживает того, чтобы давать ей особое название, ибо эта добродетель останется совершенно бесполезной, если не будет усвоена вторая добродетель, а именно: принимать волю Всевышнего, как свою собственную волю, то есть послушание посредством не только деятельного исполнения высшей воли, но и деятельного смирения, желания и нежелания, совпадающих с волей Всевышнего… Но тому, кто стремится к абсолютному и высшему самопожертвованию, необходимо помимо послушания воли достигнуть еще и разумения (то есть следующей и наивысшей ступени послушания), чтобы не только желать того же самого, чего желает Всевышний, но и думать так же, как Он, сообразуя с Ним свои суждения, и только благочестивая воля может склонить нас к разумению». Ибо «всякое истинное послушание обязывает нас склониться перед суждением Всевышнего». Иначе говоря, истинное послушание состоит в том, чтобы считать истинным то, что Всевышний провозгласил истинным. И вот, чтобы облегчить такое послушание, чтобы с помощью скептического процесса сделать его рациональным (skepsis это процесс рационализации того, что не является очевидным),[113] иезуиты изобрели пробабилизм,[114] против которого так ополчился Паскаль. Но причина его протеста против пробабилизма как раз в том-то и кроется, что он почувствовал пробабилизм в себе самом. Ведь знаменитый аргумент пари[115] – не что иное, как пробабилистский аргумент, не так ли?
