чем Зосины болезни, — последствия Освенцима, были его прямые следы.
Зося не умела смеяться. Не умела улыбаться. Долгое время. Кристине казалось, что очень долгое.
Кристина читала ей веселые сказки, показывала смешные картинки. По праздникам они вместе с Михалом водили Зосю в кукольный театр для детей, подбирали веселые спектакли.
Бывало, что зал покатывался от смеха. Сидящие справа и слева от них ребята хохотали, кричали, оглушительно хлопали в ладоши.
Зося тоже с интересом глядела на сцену и робко ударяла в ладошки. Но не смеялась.
— Тебе не нравится? — спрашивала ее Кристина.
— Нравится!
— Почему же ты не смеешься?
Зося молчала. Она не знала, что ответить. Улыбка пришла к ней много позже.
Каким своеобразным, странным ребенком казалась окружающим ее Зося. Она, например, не умела играть в обычные игры, в которые играют все поколения ребят на всей планете.
Охотней всего она одна тихонько возилась с куклами дома, в своем уголке. Но вот когда Кристина выходила с ней погулять в сквер…
Другие дети играли в прятки, в лошадки, в мяч. Прыгали через скакалки. Зося жалась к мамусе, следя за ними серьезными, внимательными глазами.
— Пойди поиграй с ними, — уговаривала ее Кристина. И, взяв за ручку, сама подводила к детям: — Возьмите поиграть мою Зосю.
Ребята охотно принимали Зосю в свой круг, она была такая хорошенькая в пышных и ярких платьицах, сшитых Кристиной, с пышными бантами в начинающих отрастать косичках.
Ребята охотно принимали Зосю в свой круг, а Кристина садилась успокоенно на скамью, беседовала с бабушками и мамами. До тех пор, пока кто-либо из взрослых не замечал, в какие странные игры играют их дети.
А дети играли в Освенцим.
Главной в этой игре становилась Зося. Она выстраивала ребят на «аппель», отдавая немецкие команды. Раздавала «обед», покрикивая: «Растяпа! Подавай живее свою посудину! Оставлю без баланды…»
Она отбирала «на газ»…
Ухватив «отобранных» за руки и за ноги, ребятишки послушно волокли их по земле, пока чья-нибудь мать, заметив это, не восклицала: «Что вы делаете с моей Вандочкой (или Вацеком)?»
…Когда умерла соседка Станкевичей, пожилая женщина, мать большого семейства, Кристина и Зося пришли попрощаться с ней.
Она лежала в гробу, засыпанная цветами. У ее изголовья рыдали дочери. И Кристина тихонько всплакнула, вспомнив свою мать: «Была ли хоть смерть милосердна к ней?!»
— Почему ты плачешь, мамуся? — спросила ее Зося. И повторила, глядя на дочерей умершей: — Почему они плачут?!
— Зосенька, но ведь это умерла их мамуся! — осторожно пояснила Кристина.
— Зачем же плакать? — рассудительно заметила Зося. — У их мамуси такая красивая трумна (гроб). И цветы. И сама она лежит чистая. Чистая и красивая… — И, подумав, добавила: — А у нас в бараке, кто умирал, выбрасывали во двор, кидали на землю, в грязь… И никто все равно не плакал…
Первое время Зося часто вспоминала Освенцим.
— Мамуся, помнишь, — спрашивала она, — как тебе в лагере косы срезали? Длинные-длинные, аж досюда, — ручкой Зося показывала ниже пояса. — А как я плакала, помнишь, да?!
— Что об этом вспоминать, Зосенька! — говорила Кристина. Она так отвечала Зосе, когда та заговаривала об Освенциме. «Что об этом вспоминать, Зосенька!»…
Однажды они проходили мимо вокзала. И Зося, увидев товарный состав на путях, воскликнула:
— Мамуся, нас в таких вот вагончиках в лагерь привезли. Да?!
Зося часто вспоминала какого-то Толека. Рассказывала: «Я ботиночки свои потеряла, ножки босые. А пол в бараке холодный-холодный. А на дворе снег. А Толек меня не пускал на пол. Закутывал, на спине носил. А раньше все за ручку водил, боялся, я потеряюсь. А на нарах холодно-холодно. А Толек меня обнимал, укрывал, да?!»
Кристина отмалчивалась. Она не знала, кто этот Толек.
Однажды Зося спросила:
— Мамуся, а Толека в лагере спалили, да?!
— Что ты, Зосенька! Почему ты думаешь, что его сожгли?
Зося по-своему истолковала испуг Кристины.
— Не, мамуся! Я так… То другого хлопчика спалили. А Толека — нет! Он живой, я знаю. Он — в школе. Выучится — приедет. Да?!
Зося помнила! Она помнила многое поначалу. И Кристине казалось, что память эта страшнее, чем Зосины болезни.
Как могла, как умела, пыталась она одолеть эту память…
Глава четвертая
«ДЗЕНЬКУЮ ВАС ЗА ВАШУ ЛЮБОВЬ»
…Татьянка не находилась.
Шли годы. Катя перебралась в Оцк. Работала на строительстве жилых домов. Сперва подсобницей, потом каменщицей, потом бригадиром, о ней писали в газетах, отмечали премиями. Она работала честно — не боялась работы. Была уважительна, отзывчива к людям, и люди уважали ее.
Шли годы. Рос Толик. Татьянка не находилась. Но, странное дело, с годами Катина боль не утихала, а, пожалуй, становилась глубже, сильнее.
Каждый год, в январе, она праздновала рождение Татьянки. Пекла пирог и, поставив его на стол, утыкала зажженными свечами. Сколько лет Татьянке — столько свечей: восемь, десять, пятнадцать. Семнадцать…
А для Кати Татьянка по-прежнему оставалась маленькой. Такою она видела ее в своих снах. Такою представляла ее, мечтая о встрече. И не умела представить другой: взрослой, выросшей…
В день рождения Татьянки собирались подруги по Освенциму. Пели песни — те, что пели когда-то в лагере.
И новые, нынешние.
Пускай нам с тобой обоим
Беда грозит за бедою,
Но дружба наша с тобою
Лишь вместе с нами умрет…
(Вот от других песен так ничего, а от этой Катя всегда почему-то плакала.)
Вспоминали погибших своих подруг. Говорили о детях.
— Нет, я знаю, Татьянка моя живая, — повторяла Катя. — Мне бы только ее найти…
И подруги с ней соглашались. Многие так же, как и она, искали. И так же верили.
Однажды Марина написала Кате, что в Москву приезжала Ядвига Заржицкая, Яся — врач из Освенцима. И что она, Марина, дала Заржицкой с собой одно из хранящихся у нее Катиных писем о розыске Татьянки. Ядвига обещала напечатать это письмо в польских газетах, в тех городах, где, по ее сведениям, размещали в домах ребенка вывезенных из Освенцима детей.
Спустя некоторое время в Катин адрес из Польши действительно стали приходить номера газет с ее письмом.
«…Более 18 лет я разыскиваю свою младшую дочь Татьяну Климушину, с которой меня разлучили в Освенциме, — говорилось в этом письме. — Она не знает своей фамилии. Может быть, позабыла имя. Когда Красная Армия освободила Освенцим, ей было всего три года. Единственный знак, по которому мы могли бы узнать друг друга, — номер, вытатуированный на ее руке: 77362.
…Сердцем чувствую, что она жива…
