Король одобрительно кивнул. Действительно, вопрос был хорошим. Где он найдет мужчин, способных устоять перед чарами панны Катарины?
Всеслав, не отводя взгляда, смотрел на ту, которую он так мучительно любил долгие годы. Выглядел влюбленным дураком, ревновал, ненавидел, пытался забыть. Любава рядом с ним прерывисто вздохнула, он повернул голову и встретил взгляд ее встревоженных синих-синих глаз. И понял в этот момент, что с Касенькиного крючка он сорвался раз и навсегда. Ушла не только дергающая болезненная любовь, ушла и ненависть, не менее любви привязывающая душу к своему объекту. Он был восхитительно, совершенно свободен. И чем бы ни кончилось его общение с Любавой, он был обязан девушке своей внутренней свободой. Только тревога в глазах его невесты помешала ему счастливо ей улыбнуться. Действительно, речь же идет о ее пропавшем отце.
Король обвел взглядом своих приближенных и остановил взгляд на пане Всеславе из Вроцлава.
— Вот пан Всеслав и возьмет тебя под стражу, раз ты, панна Катарина, не хочешь по-хорошему.
— Я не хочу? Я просто не понимаю, о чем разговор, — Касенька посмотрела многообещающе ласково на своего бывшего поклонника и внезапно на мгновение вздрогнула, интуитивно почувствовав, что рыцарь как-то с ее крючка сорвался. Панночка перевела взгляд на Любаву, не окончательно теряющуюся в тени ее красоты исключительно из-за яркого цвета волос и очень светлой кожи, сморщила свой изящный носик и уже с откровенной ненавистью посмотрела на Всеслава.
— Пойдем, панна Катарина, — вздохнув, ответил тот, неторопливо подходя к красавице. — Будешь сидеть в надежной темнице, пока не скажешь, что знаешь о новгородском после. Мы же не просто так штурмовали твой замок. Соглядатаи слышали, как ты общалась с Рагнаром. Там, в темнице — грязно, дурной запах. Может, лучше сразу расскажешь, куда ты переправила посла? Раз уж он тебе не поддался до сих пор, так уже и не поддастся, верно?
— Прокляну, — тихо, с угрозой сказала панночка.
— Начинай, — усмехнувшись, он подхватил ее под ручку, выводя из зала и размышляя, кого бы поставить охранять Касеньку, способного продержаться хотя бы несколько дней под ее чарующим обаянием.
А за спиной рыцаря раздался дружный ропот придворных, возмущенных такой суровостью по отношению к милой несчастной Касеньке, ропот, усмиренный только грозным окриком короля.
Глава седьмая
Спустя несколько дней трое всадников скакали по дороге из Гнезно во Вроцлав. Всеслав решил лично вернуть Любаву под крыло новгородцев, как раз пока Касенька, сидя в темнице под присмотром боеспособных, но глуховатых из-за ударов по голове охранников, немного присмиреет. Сейчас с упрямой панночкой все равно было бесполезно разговаривать. Король наблюдал за происходящим, более не вмешиваясь. Он как бы снял с себя ответственность за пропажу новгородского посла, полностью переложив ее на Всеслава. Удобно, конечно.
— Вот здесь мы свернем, — сказал Всеслав своим спутникам, останавливая коня и указывая на малозаметную тропинку. Срежем путь. Эту дорогу мало кто знает.
Любава и молчаливый и раздражительный в последнее время Сольмир без лишних слов свернули на указанную тропку, углубляясь в весеннюю дубраву. Солнечный свет искрился среди молодых листьев, пятнами и полосами расчерчивая тропинку. По берегам ручья, вдоль которого они ехали, небесной синью голубели незабудки, в кронах дубов оглушительно щебетали птицы. Под вечер путники выехали к небольшому озерцу.
— Здесь и заночуем, — решил Всеслав, выехав на поляну и оглядев залитый вечерними лучами солнца пригорок. — Пойдем, Сольмир, соберем хворост.
Любава крепко вцепилась в поводья коней, чтобы те не сразу бросились к воде. Всеслав не позволял ей собирать и таскать хворост, считая, что этим делом должны заниматься мужчины. Он видел в ней свою невесту, слабую девушку, нуждающуюся в защите. Харальд бы непременно отправил новгородку за хворостом наравне с прочими дружинниками отряда. И нельзя сказать, чтобы Всеславова мужская забота была девушке неприятна.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Любава расседлала коней и повела их по очереди на водопой, оглядываясь по сторонам. На спуске к озеру, на склоне, во множестве виднелись земляничные листья и листья щавеля. Гладь озера горела в свете заходящего солнца. Шелестел камыш, и больше не было никаких звуков. Тишина и вечерний покой.
Потом они разожгли костер и в сгущающихся вокруг разгорающегося огня сумерках стали ждать, пока закипит похлебка в котелке.
— Сольмир, после ужина ты дежуришь первым.
— А я? — тихо спросила Всеслава Любава. — Я тоже могу подежурить. Я же дружинница княгини.
Всеслав с минуту молча смотрел на нее. В вечернем полумраке у костра Любава казалась ему особенно хрупкой и беззащитной.
— Ты не похожа на дружинницу, — наконец заговорил рыцарь. — Я видел в своей жизни женщин-воинов много раз. Они равны по силе большинству мужчин, у них широкий разворот плеч, громкие грубые голоса и наглые повадки. К своему великому счастью, ты на них совсем непохожа. Кто вообще решил, что ты будешь дружинницей? Не обижайся, но с твоим облегченным укороченным мечом большинству воинов ты не противник.
— Так странно сложилась моя судьба, — вздохнув, ответила Любава, с болью вспомнив своего отца, сделавшего за нее этот выбор, потому что, будучи воином, он ничего другого предложить названной дочери не мог. — Меня определили собирать оброки с княгининых данников, и с этим делом я вполне справлялась.
Всеслав хотел было сказать, что судьба замужней женщины подходит ей куда больше, чем участь постоянной скиталицы — дружинницы, но промолчал, заглядевшись через разделявший их, рвущийся ввысь огонь в ее очи, казавшиеся сейчас неправдоподобно большими.
Любава резко отвела взгляд в сторону и внезапно вздрогнула.
— Сольмир, это вовсе не безопасный ужик…
— Вижу, что гадюка, — тот молниеносным движением ухватил небольшую змею за шею и держал ее рядом с булькающей похлебкой. Гадюка бешено извивалась, но освободиться не могла. — Тебе никогда не говорили, Любава, что прокипяченый змеиный яд придает особый вкус щавелевому супу?
— Не надо, — сдавленным от отвращения голосом проговорил Всеслав.
— Чревоугодие — это грех, — елейным тоном сообщила Любава с озорным блеском в глазах. — Ничего особенного, конечно, но давай сегодня по-простому, без вареного змеиного яда.
Сольмир усмехнулся бледной тенью своей прежней улыбки и резким движением отсек голову гадюке.
— Твое "ничего особенного", Любава, это как забытые слова песни из прошлой жизни. Как давно я их от тебя не слышал. Ты возвращаешься потихоньку к обычной жизни, а я… — Он стремительно смотал гадючий трупик в комок и, широко размахнувшись, забросил его в камыши. Оттуда послышались плеск, взвизги и тихое чавкание. Сказитель тщательно вытер руки о траву. А Любава подумала, что горе и тревога за ее отца и вправду значительно меньше, чем раньше, сдавливают ей душу. Это потому, что она такая неверная?
— Наверное, время лечит все душевные раны, — неуверенно сказала она вслух.
— Главное, дожить и дотерпеть, пока яркие новости, которые приносит жизнь, отвлекут внимание и ослабят боль души, но залечиваются ли до конца душевные раны — не знаю, — горько усмехнувшись, ответил Сольмир.
Вокруг тихо шуршали камыши, тонко звенели собравшиеся на свет костра комары, несколько лягушек в озере попробовали начать ночной концерт, но режуще прозвучавшее в вечерней тишине громкое квакание показалось им самим грубым и неуместным, и они смущенно замолчали.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Любава попробовала похлебку из котелка и решила, что она уже готова.
— Снимаем? — спросил Всеслав.
— Только осторожнее.
Они сняли котелок, вытащили ложки, пододвинулись поближе друг к другу и принялись по очереди черпать густое вкусное варево, закусывая его еще не успевшим зачерстветь хлебом.
— Ты не передумала, Любава, дежурить ночью? — поинтересовался Всеслав.
