Вечером в залитом рабочей кровью Петербурге строились баррикады и звучало: «Долой царя!»
Напомним коротко о том, как развивались события, которые привели к этому дню, прозванному «Кровавым воскресеньем».
Весной 1904 года, в самый разгар русско-японской войны, в Петербурге, на дверях старого барского особняка на Петергофском шоссе, неподалеку от Путиловского и других заводов, появилась вывеска: «Союз фабрично-заводских рабочих». Затем такие же вывески появились и в других рабочих районах Петербурга.
Во главе «Союза» стоял священник Гапон. Впоследствии, в 1906 году, он был изобличен как агент охранки. Он убеждал рабочих, что царь хорош, а если им живется трудно и тяжело, то не по вине царя, а только по вине хозяев-капиталистов.
Правительство полагало, что с помощью таких речей Гапона оно сумеет погасить разгорающийся пожар народного недовольства. Но оно просчиталось: слишком много скопилось недовольства, слишком много было горючего материала.
В подобных случаях для вспышки достаточно незначительного на первый взгляд повода: в канун Нового года в деревообделочных мастерских Путиловского завода мастер Тетявкин уволил несколько рабочих. Третьего января рабочие послали директору завода делегацию с требованием вернуть уволенных рабочих и уволить мастера. Директор разговаривать с делегацией не пожелал. Тогда рабочие стали прекращать работу. Молодые рабочие перебегали из мастерской в мастерскую, крича во все горло: «Бросай работу! Выходи все к конторе!»
Перед конторой собралось тысяч десять народу. Директор почувствовал, что дело оборачивается серьезно. Он появился перед толпой в сопровождении полицейского пристава и предложил, чтоб рабочие прислали в контору своих представителей.
— Нет, — раздались голоса. — Говори при нас…
— Здесь холодно, я не могу, — заявил директор.
— Ничего, господин Смирнов, — ответил ему один из рабочих, — на вас шуба теплая. Мы вот рыбьим мехом прикрыты, и то стоим…
Директор помялся, помялся, потом сказал:
— Ну, в чем дело?
Рабочие изложили свои требования.
— Нет, — сказал директор. — Мастера для меня дороже и нужнее, чем рабочие.
Толпа зашумела и с возгласами: «Забастовка! Забастовка!» — хлынула на улицу.
А в главные ворота завода в эту же минуту въехал отряд конной полиции.
Заводская молодежь рассыпалась по фабрикам и заводам Петербурга, и к вечеру весь рабочий Питер знал, что путиловцы забастовали.
Вслед за путиловцами забастовали другие предприятия.
К восьмому января всеобщая стачка охватила почти все крупные и мелкие предприятия Петербурга.
В помещениях гапоновского «Союза» с утра до поздней ночи беспрерывно шли митинги. Тысячи рабочих, не попав внутрь, толпились на улице. Всюду принималось решение: утром в воскресенье девятого января идти к царю с петицией, излагающей просьбы обиженных и страдающих рабочих.
Старшая сестра Владимира Ильича, Анна Ильинична Елизарова, жила тогда в часе езды от Петербурга. Только утром 5 января она узнала, какой широкий размах приняло гапоновское движение.
О Гапоне она уже слышала раньше. Как и все петербургские большевики, считала его фигурой странной и подозрительной. И захотела составить себе о нем непосредственное впечатление.
Вечером восьмого января Анна Ильинична поехала за Нарвскую заставу.
На окраине города, у ворот большого двора, ведущего к отделению гапоновского «Союза», она увидела объявление, что девятого января будет происходить «шествие с петицией к царю».
Поблизости прохаживался городовой. Объявление не срывал.
Рабочие, пришедшие на собрание «Союза», толпились во дворе группами и беседовали. Настроение было спокойное и какое-то праздничное. Они были убеждены, что царь к ним выйдет, поговорит, поможет.
У Анны Ильиничны защемило сердце.
— Вас к царю не пустят, — пыталась она убедить рабочих. — Процессии такой не разрешат… Все кончится арестами и нагайками…
Но рабочие не хотели ее слушать.
— Как так — не пустят? — уверенно отвечали они. — Мы от общества пойдем. Только просить пойдем…
— А студенты? — напоминала она. — Вспомните, как царь послал против них казаков.
— Студенты — другое дело. Они всегда бунтуют. А мы мирно к своему царю идем…
Но смутная тревога все-таки проникала в сердца рабочих.
С вечера восьмого января многие из них, как это делают русские солдаты перед тяжелым боем, ходили в баню, надевали чистые рубашки, ходили даже в церковь помолиться, чтобы быть готовыми «принять смерть».
И вот настало утро девятого января. Когда участники шествия появились на улице, перед их взорами предстала картина военного лагеря. Повсюду по углам выстроились войска в полном военном снаряжении, везде горели костры, дымились походные кухни, слышалось конское ржание и лязг железа. И многие рабочие в эту минуту подумали: «Дело будет. Кровь прольется».
Анна Ильинична Елизарова шла в рядах процессии Петербургской стороны. Когда они подошли к Троицкому мосту, там стояла уже большая толпа. На ярком зимнем солнце блестела преграждающая путь шеренга солдатских штыков.
За толпой не было видно, что происходит впереди. Но вдруг послышался сухой, короткий треск. Трудно было представить, что этот легкий звук был началом расстрела безоружных людей. Анна Ильинична вместе с другими решила, что выстрелы холостые.
— Какое «холостые»! — закричала бегущая женщина. — Подле меня один упал, а у другого рукав весь в крови.
Все же ряды продолжали стоять. Но послышались новые залпы.
Толпа шарахнулась, проклиная, взывая о мщении.
…За Нарвскими воротами во главе шествия должен был идти сам Гапон. Около гапоновского «Союза» трудно было протолкаться. Из Путиловской церкви принесли хоругви и образа. Многие рабочие пришли с женами и ребятишками, с иконами и царскими портретами. Появилось духовенство — и шествие тронулось в путь. У Нарвских ворот его встретили казаки и гвардейцы, затем наперерез ему двинулась пехота. Заиграл сигнальный рожок, но толпа не поняла сигнала да и не услышала его из-за того, что пела «Боже, царя храни». Только дети, которых было очень много и они бежали впереди, остановились и прислушивались к незнакомым звукам.
Тут раздался первый залп, за ним второй и третий. Дети заметались. Дико закричали женщины. Раненые, убитые, умирающие падали на снег, и от их крови снег стал таять, превращаясь в темно-коричневую жижу. А те, что остались живы, бегом спускались к Обводному каналу, чтоб по льду пробраться в город.
Там, в городе, шла стрельба. Рабочие в порыве бешенства рвали на себе пиджаки и рубахи и с открытой грудью шли на штыки, молча падали, когда солдаты открывали огонь, потом поднимались и пробивались дальше. Тут тоже весь снег кругом был усеян убитыми и ранеными, среди которых было много детей, сбитых пулями с деревьев, куда дети забирались, чтобы «поглядеть на царя».
Солдатам и казакам удалось оттеснить толпу от Дворцовой площади. Но до поздней ночи улицы были полны. Электричество не горело. Подожженные газетные киоски пылали густым оранжевым пламенем. В темноте раздавались крики, гремели выстрелы, слышались восклицания: «У нас нет больше царя!», «Долой царя!», «Долой самодержавие!»
На Васильевском острове и на Выборгской стороне рабочие пилили телеграфные столбы, сваливали поперек улицы вагоны конки и строили баррикады, на которых заалели красные знамена. Разгромив оружейный магазин, строители баррикад захватили все имевшееся там оружие: револьверы, сабли, старинные ятаганы. Кому не досталось оружия, тот вооружался чем мог: напильниками, топорами, а то просто увесистыми кусками железа. Начались вооруженные схватки с солдатами и казаками…
«Величайшие исторические события происходят в России, — писал Ленин по поводу Кровавого воскресенья. — Пролетариат восстал против царизма».
И обращался со страстным призывом:
«Да здравствует революция! Да здравствует восставший пролетариат!»
Петербургские большевики понимали неизбежность роковой развязки и делали все, чтобы рабочие не попали в ловушку царской провокации.
«Мы наблюдаем невиданную в Петербурге картину, — писали Ленину из Петербурга. — Сердце сжимается страхом перед неизвестностью, окажется ли социал-демократическая организация хоть через некоторое время в состоянии взять движение в свои руки».
А когда большевики увидели, что предотвратить трагические события они не в силах, они решили быть в день тягчайшего испытания вместе с массами и шли девятого января в рядах шествия, понимая, что впереди расстрел и гибель.
Но прошло несколько часов — и те рабочие, которые утром несли царские портреты и иконы, потребовали оружия.
