Восторженное и животное проявление чувств.
«Тогда ты увидишь…»
Пьетро выпрямился и помассировал веки.
Сердце забилось еще сильнее, хотя в открывшемся ему зрелище не было ничего веселого. Может, он не так разглядел?
Виравольта опять наклонился.
Над хрупким тельцем нависал всей своей массой крупный мужчина. С него ручьями тек пот, он хрипел, как бык на шлюхе, приглушая ее вопли, лицо исказилось жуткой гримасой. Нелепая полумаска с оторвавшейся завязкой болталась у него под подбородком. Он даже не потрудился раздеться, а просто задрал темное облачение, обнажив жирные ноги, бледные и волосатые, как лапки насекомого. Пьетро следил за развитием омерзительной метаморфозы. Мужчина кряхтел все сильнее, его искаженное лицо наливалось кровью. На висках отчетливо проступили вены. Маска продолжала болтаться… Внезапно, после нескольких особенно сильных движений бедрами, мужчина застыл, снова зажав ладонью рот своей жертвы. Лицо его заострилось, тело напряглось в экстазе, глаза закатились. В этот миг абсолютного восторга он походил на дуэлянта, внезапно пронзенного шпагой, или солдата, получившего смертельную рану, от которой вот-вот упадет на поле брани.
— Пресвятая Дева, — повторял он, — Пресвятая Дева…
Отец Козимо Каффелли, исповедник из Сан-Джорджо Маджоре, изливался внутрь того, кто молил его о пощаде. И Пьетро наконец понял: болезненному натиску подверглась не дорогая шлюха, а юноша от силы семнадцати лет.
«Насколько плоть слаба».
Бесшумно, в шоке от увиденного, Пьетро двинулся к своей комнате. Хотя и поколебался, не открыть ли дверь пинком. Он мог бы ворваться и захватить Каффелли врасплох, полюбоваться на его испуганную физиономию, насладиться позором. Мог бы перечислить все кары небесные, которые обрушатся на святошу, а напоследок как следует унизить. Уж он бы вволю посмеялся над таким лицемерием. «Значит, святой отец, вот так вы служите Христу и Деве Марии? Какая у вас высокая мораль, какой роскошный пример для всей Венеции!»
Но нет.
Пьетро казалось, что он снова погрузился в кошмар, усиленный воздействием выпитого накануне алкоголя. Увиденное оставило в душе привкус горечи. Он лег, прижавшись к теплому телу Анциллы, и натянул одеяло. В чертах прекрасной метиски ему привиделись далекие, расплывчатые и запретные черты Анны Сантамарии. Казалось, этой ночью он ее предал. Но разве не таков единственный способ забыть? Забыть о страсти, у которой нет будущего, совершенно точно нет будущего? И все же… Неужели это единственно возможный конец?
«Не знаю… Честно говоря, просто не знаю».
Еще долго в мозгу роились мрачные мысли.
Пьетро положил записку рядом с подсвечником, свечи в котором практически догорели. Он будто снова увидел труп распятого Марчелло, пыхтящего над подростком Каффелли, лицо Броцци во время вскрытия. Виравольта пытался представить черты автора менуэта теней, размышлял о Стригах и Химере, летящих в окружении демонов. И думал об этой подписи: Вергилий.
В ту ночь он больше не заснул.
Песнь V
Стекло Миноса
Проблема зла Андреа Викарио, член Большого совета Зло и свобода. Гл. 1
Я сформулировал бы проблему зла следующим образом: если грех существует, следует ли его рассматривать как предшествующее свершению наших деяний или как соотносительное осуществлению нашей свободы воли, в эдакой перефразировке августинцев[12]? Воплощается ли Люцифер лишь в деяниях людских, или его следует поместить ante[13], как вечную скверну, заложенную не только в глубине нашей природы, но и существовавшую до начала времен, инициирующую само Творение? Джованни де Луджио и манихеи[14] неоднократно задавали этот вопрос; на мой взгляд, ключевой, поскольку человек либо зол изначально, либо нет. Либо демон — наше собственное создание, порожденное извращенным осуществлением той свободы, которой Господь рискнул наделить нас при сотворении, доверив самый драгоценный, но и самый опасный дар. Либо зло неотделимо от человека, и есть творец или участник сотворения мира, в котором доля тьмы по крайней мере столь же велика, сколь и доля Господня. Но, по моему мнению, отстаивание августинцами свободы воли не подтверждает всеобщности зла. В мире есть зло, которое отнюдь не следует из того, что мы неверно реализуем свободу воли, но является чистым проявлением воли Божией, будь то болезни и вызванные ими страдания, которые ни от кого не зависят. И тогда следует признать: Бог обрекает нас на страдания, и этого Бога, эту вечную сущность, коя лишь одна может быть оправдана разумом даже в невыносимые разуму времена, я называю Вельзевулом. Грех внутри нас, как метка Люцифера, искажающая улыбки ангелов. Именно поэтому на вопрос «Зол ли человек?» я отвечаю: «Да, но не является воплощением зла». Потому что на другой вопрос: «Существует ли Сатана?» я тоже отвечаю «Да», причем без тени сомнения.
Лучана Сальестри мало продвинулась в чтении непростого произведения. Обычно она любила пребывать в одиночестве, пользуясь моментами спокойствия, чтобы предаться радостям, отличным от радостей плоти. В свое время ее муж собрал большую библиотеку, которую куртизанка теперь постоянно пополняла. Лучане нравилось время от времени выбирать книгу и оставлять на ней свои комментарии. Но в данный момент ей не удавалось сосредоточиться больше чем на пару минут. Она откладывала книгу, задумавшись, роняла ее рядом с собой, потом нерешительно брала снова. А в конечном итоге совсем отложила, уставившись в пространство. Визит этого человека, задававшего вопросы о смерти Марчелло, ее встревожил. Лучана с нежностью вспоминала покойного актера. Она не стала распространяться о сексуальной двойственности Марчелло, сочтя сие несущественным в этой темной истории. Однако в глубине души росли сомнения. Тревожила и непонятная кража броши. Лучана тщетно пыталась вспомнить… Но так и не сообразила, при каких обстоятельствах ее могли украсть. Женщина прикрыла глаза… Эту брошь она надевала редко. Только к приходу Джованни, когда сенатор выкраивал время, чтобы нанести ей визит.
Перед ее мысленным взором предстало лицо Джованни Кампьони. Замешан ли он в этом деле? Дорогой Джованни. Он был сильно увлечен ею. И в свою очередь, вызывал ее нежность. Норовил нести на плечах все тяготы мира… «Политика, — подумала Лучана. — Ах эта политика!» Она припомнила, что, согласно некоторым интерпретациям Апокалипсиса, политика и есть тот пресловутый океан, тайное убежище, откуда появится Антихрист в день Страшного суда. Дракон выйдет из огромного моря, моря страстей — и человеческих тоже. Джованни из тех, кто будто преследует его, этого дракона. Джованни с его великими идеями… Лучана улыбнулась. Но с ней он практически не обсуждал свои речи в сенате. К тому же его положение обязывает не распространяться о дискуссиях, касающихся безопасности Светлейшей. Единственное, что она ощущала, когда он к ней прижимался, — это скрытую усталость, его надежду, столь же огромную, как череда неудачных попыток заставить услышать свой голос. Этот одинокий король вызывал расположение. При ином раскладе — будь разница в возрасте не такой огромной — она вполне могла бы в него влюбиться.
Губы женщины скривила горькая усмешка. Влюбиться. А была ли она вообще когда-нибудь влюблена? Лучана встала. Шлейф домашнего платья тихо скользил позади нее, когда она направилась к камину. На каминной доске стоял портрет покойного супруга, рядом с ним — немножко ладана. Ее лары[15] и пенаты[16]. Она… Ее выдали замуж насильно и слишком рано, как и многих других. Она притворялась, что любит. И даже на какое-то время увлеклась этой игрой. Нужно же было как-то скрашивать свою жизнь. А когда овдовела, чувствовала ли она настоящую грусть? Да, по привычке играть, ставшей уже частью ее самой. Но при этом… Могла ли она отрицать тайную радость, ужасную, постыдную, которую ощутила при виде усопшего мужа? Позор ей! Но эта печаль слишком быстро растворилась, чтобы она смогла должным образом оценить весь смысл утраты. Лучана смотрела на портрет мужа, его высокий лоб, строгие глаза, надменный рот. Сколько раз она видела, как дорогой супруг запирается в кабинете, чтобы разобраться с бухгалтерией, полностью игнорируя желания жены, заранее высокомерно уверенный, что она удовлетворена, полностью удовлетворена. Глядя, как увлеченно он подсчитывает активы и пассивы, она представляла Панталоне, окунающего руки в котелок с золотыми монетами. Это было сильнее ее… и сильнее его. На самом деле Лучана была одинока задолго до смерти мужа. С самых первых дней замужества.
С первой ночи.
Женщина зажгла благовония под портретом. Прозрачный дымок вознесся к потолку. Конечно, она не станет опускаться на колени, безусловно, нет. Теперь она молода, красива, богата, желанна и обожаема. И удовлетворится, только преспокойно растранжирив все накопленные покойным мужем богатства. Тратить, тратить, тратить… как он копил. Исключительно ради удовольствия. Вместо того чтобы, скажем, пустить капитал в оборот. И если средства вдруг подойдут к концу, она легко найдет нового защитника — Джованни, например, который только этого и ждет.
