— Нет, Полина, на этот раз смерть только обдала нас своим смрадным дыханием и ушла…
Полина порывисто льнет ко мне, бросает в душу знойные слова:
— Ненаглядный ты мой подводник! Соленое ты мое сердечко! Скажи — любишь?
В сотый раз я отвечаю ей:
— Люблю!
Я чувствую, что во мне играет каждая кровинка, а сердце, как рубильники в лодке, вспыхивает искрами.
В лодке нашей поврежден корпус, согнуты перископы. Скоро ее поставят в док и начнут ремонтировать. Для нас наступает полоса отдыха.
На базе жизнь проходит по-прежнему. Если кто посмотрит на нас со стороны, то невольно подумает, что это все беспечные и веселые ребята, отчаянные головушки. На самом деле мы только стараемся быть такими, чтобы забыться от пережитых и ожидаемых ужасов. Но не всегда это нам удается. И сам я чувствую, и на других замечаю, что озорство, удаль — часто напускные. А в недрах души растут терновники горьких дум и черной тоски; накапливается гнев против того, что творится на земле. Среди команды все чаще раздаются раздраженные голоса:
— Когда же это мы перестанем колошматить друг друга?
Да, конца войны с самой высокой грот-мачты не видать…
— Эх, сговориться бы и громыхнуть по головам заправилов! Да так громыхнуть, чтобы вся земля загудела!..
— К этому все идет. Только это будет похлеще, чем в пятом году; с испугу сам дьявол качнет молитвы творить…
Мне иногда приходит в голову мысль, как это случилось так, что эти двести человек стали подводниками? Точно чья-то могучая, но незримая рука хватала каждого из нас за шиворот и со всех концов России тащила сюда — на этот транспорт, на эти подводные чудовища. Одного заставила следить за электромоторами, другого — из пушек стрелять, третьего — мины пускать. Разворочены почти все государства.
Говорю об этом Зобову. Он оглядывается и тихо отвечает мне:
— А это потому так случилось, что большинство человечества — идиоты! Будь то французы, русские, англичане, немцы — все равно…
— Как?
— Оно исполняет чужую волю очень ничтожного меньшинства, — злую волю.
Зобов делает подсчет тому, сколько людей одето в защитный цвет, сколько работает их для фронта в тылу, на фабриках и заводах, на полях и в рудниках. Не упускает из виду и нейтральные страны, поставляющие военный товар. Получается рать в двести миллионов, самая производительная, вооруженная лучшими техническими средствами. Зобов мысленно пускает эту рать в работу, соединяет моря новыми каналами, взрывает всю Сахарскую пустыню, орошает ее артезианскими колодцами. И нет больше этих мертвых желтых песков, есть на свете новая цветущая страна, вся в тропических растениях.
— Молодец ты сегодня, Зобов! Под твоими мыслями я подписываюсь обеими руками.
Во флоте переполох: сам царь осматривает корабли.
На фронтах дела наши плохи. Поэтому царь объезжает усталые войска, чтобы поднять среди них воинственный дух. Неожиданно и к нам завернул.
В порту суматоха.
Готовится к встрече важного гостя и наша «Мурена». Наспех прибираемся. Все наше начальство — налицо, в волнении.
В гавани то и дело гремит музыка духового оркестра, раздаются крики «ура». Все суда расцвечены флагами.
Вдруг прибегает к нам на лодку начальник подводного дивизиона капитан первого ранга Берг. Лицо у него красное, как мясо семги. Пучит глаза на командира и торопится вытолкнуть из горла застревающие слова:
— Через пятнадцать — двадцать минут будет здесь… да, будет… Я отрекомендовал, как самую боевую… отрекомендовал «Мурену»… Немедленно команде переодеться в чистое… Слышите? Немедленно!..
— Есть!
Быстро выполняем распоряжение Берга. Томительное ожидание. Наконец выстраиваемся на верхней палубе «Мурены». Появляется царь, осторожно шагает по сходням, а за ним — свита его. Принимает рапорт от нашего командира. Здоровается с нами, картавя, не выговаривая буквы «р».
Я вижу впервые того, кто считается главным капитаном громаднейшего корабля, именуемого Россией. С детства мне внушали мысль о важности царя. Поэтому я ждал встретить в нем нечто особенное. Заочно он представлялся мне или очень ласковым, как ранняя зелень весны, или суровым и грозным, как подземный гул вулкана, — смотря по обстоятельствам; с электрическими глазами, все знающими и все видящими, — не проведешь! А сейчас — ни то и ни другое. Самый обыкновенный человек в форме морского офицера.
Роста — среднего. На плечах погоны капитана первого ранга. Рыжеватая бородка конусом. Помятое жизнью лицо. Усталый взгляд полинявших глаз. И во всей фигуре чувствуется дряблость воли. Кажется, что в душе у него давно засохли цветы и никогда уже больше не расцветут.
— «Мурена», к осмотру! Команда, по местам!
В момент очистилась верхняя палуба. Мы рассыпались внутри лодки — каждый теперь стоит у своих приборов.
Медленно проходит царь, рассеянно скользит глазами по сложным бесчисленным механизмам, по окаменевшим лицам людей. За ним, как гуси за своим вожаком, тянется свита, — бородатая и бритая, толстомясая и поджарая, вся в золоте, в орденах, в аксельбантах. Впечатление потрясающее, но в то же время у меня возникает игривая мысль: если бы с этих солидных людей сорвать все обмундирование, оставить их голыми, — что останется от них! В глубине души дрожит смех, как морская поверхность от дуновения ветра, а на лицо точно кто-то чужой натягивает маску верноподданного. Здесь и наш адмирал Гололобый. Несмотря на тучность своего тела, он теперь порывист и проворен, как полевая мышь.
Царь обращается к нашему командиру:
— Вы давно плаваете на подводных лодках?
— Шесть лет, ваше императорское величество.
Еще несколько незначительных вопросов и — все.
Мы опять выстраиваемся на верхней палубе. А дальше — обычное: царю нужно обойти фронт, еще раз заглянуть в лица людей, может быть, спросить кой-кого, если что придет в голову. Так любит делать все высшее начальство. Я мельком наблюдаю за радиотелеграфистом Зобовым. Большой, он напряженно смотрит на царя сверху вниз, смотрит, как судья на преступника. Встречаются их взгляды. Это какая-то безмолвная схватка глазами. Кажется, что сейчас произойдет что-то страшное — я услышу жуткий диалог. Один спросит:
— Для чего ты устроил эту бойню?
А другой прикажет:
— Зарядите этим болваном пушку!
Зобов успеет крикнуть:
— Я — не один. Нас миллионы. Всю Россию не втиснешь ни в какую пушку.
Царь не выдержал и недовольно отвернулся.
— До свидания, братцы!
— Счастливо оставаться, ваше императорское величество!
