— Я позабочусь, чтобы их там сняли, но сомневаюсь...
— Да, и я тоже. Но мне действительно хотелось бы, чтобы один из ваших киберспецов включил его и проверил, что там за игровые приложения. Вдруг там что-то необычное.
— О'кей, — говорит Пит и немного ерзает на сидении, когда Иззи закатывает глаза. Ходжес не уверен, но у него складывается впечатление, что Пит толкнул ее ногой под столом.
— Мне пора идти, — говорит Ходжес и тянется к кошельку. — Вчера пропустил встречу. Второй раз не могу пропустить.
— Мы рассчитаемся, — говорит Иззи. — После того, как вы принесли нам такие ценные доказательства, это просто мелочь.
Холли что-то едва слышно шепчет. На этот раз Ходжес сомневается, даже хорошо зная Холли, но думает, что она произнесла: «Сука!»
20
На улице Холли натягивает на уши немодную, но чем-то очень симпатичную охотничью шапочку и засовывает руки в карманы куртки. Она не хочет на него смотреть, просто идет в их офис в соседний квартал. Ходжес оставил машину возле столовой, но он бежит за Холли.
— Холли!
— Ты видишь, как оно. — Она ускоряет шаг и оглядывается.
Боль в животе возвращается, Ходжес задыхается.
— Холли, подожди! Я не успеваю за тобой!
Она оглядывается, и он с тревогой видит: ее глаза полны слез.
— Ну там же есть что-то больше! Больше, больше, больше! А они хотят просто замести это под ковер, и я даже понимаю причину. Причина в том, что Пит хочет спокойной пенсионной вечеринки без этого над головой — так, как ты ушел с Мерседесом-убийцей. А газеты с этим событием не слишком носятся, но ты знаешь — это что-то больше, я знаю, что ты знаешь, и я знаю, что тебе нужно получить свои анализы, и я хочу, чтобы ты их получил, ибо я так волнуюсь, — но эти несчастные женщины... Просто не представляю... они не заслужили такого... чтобы их так просто закопали...
Она, наконец, умолкает, дрожит. Слезы замерзают на ее щеках. Он наклоняет ее лицо, чтобы она посмотрела на него, зная, что она отшатнулась бы, если бы к ней так прикоснулся кто-то другой. Даже Джером Робинсон, а она любит Джерома, наверное, с тех пор, как они вдвоем обнаружили программу-призрака, которую Брейди оставил в компьютере Оливии Трелони, — ту самую, которая подтолкнула несчастную женщину за грань и привела к тому, что она приняла свою смертельную дозу.
— Холли, мы еще с этим не закончили. Собственно, мы, кажется, в самом начале.
Она смотрит ему прямо в лицо — такого она себе тоже больше ни с кем не позволяет:
— Что это значит?
— Кое-что новое всплыло, только я не хотел говорить Питу и Иззи. Даже и не знаю, что, черт возьми, об этом думать. Сейчас не успею тебе рассказать, но приеду от врача — и все расскажу!
— Хорошо, прекрасно. Тогда поезжай. И хотя я и неверующая, но помолюсь за твои результаты. Ведь молитва не помешает, правда?
— Не помешает.
Он быстро ее обнимает — Холли долго не пообнимаешь — и возвращается к машине, снова думая о том, как она вчера назвала Брейди Хартсфилда — архитектор самоубийств. Хорошее высказывание для человека, который в свободное время пишет стихи (не то, чтобы Ходжес эти стихи читал или мог бы прочитать), но Брейди бы, наверняка, оскалился, услышав такое: это, по его мнению, и рядом не стояло. Брейди считал себя как минимум князем самоубийств.
Ходжес залезает в «приус», покупку которого добилась от него Холли, и отправляется к доктору Стамосу. Он и сам немного молится: «Пусть это будет язва. Даже такая, которая кровоточит и которую надо зашивать...
Просто язва.
Пожалуйста, не надо ничего хуже...»
21
На этот раз у него нет времени прохлаждаться в приемной. Хотя он и приехал всего лишь на пять минут раньше, народу там уже столько, как в понедельник утром. Не успевает он и присесть, как чирлидерша-администратор Марли отправляет его в кабинет.
Белинда Дженсен, медсестра Стамоса, каждый раз во время годового медосмотра приветствует его веселой улыбкой, но этим утром она не улыбается, не улыбается и тогда, когда он становится на весы и вспоминает, что для медосмотра уже немного поздновато. На четыре месяца опоздал. Почти на пять.
Грузик на старых весах подкатывается к цифре 165 . Когда он в девятом году уходил на пенсию из полиции, то в обязательном предпенсионном медосмотре весил 230 фунтов. Белинда меряет ему давление, засовывает что-то в ухо, измеряя температуру, а потом ведет его мимо смотровой прямо в кабинет доктора Стамоса в конце коридора. Стучит костяшками пальцев в дверь и, когда врач откликается: «Заходите, пожалуйста!», — заводит Ходжеса внутрь. Обычно разговорчивая, с кучей историй о своих беспокойных детях и самоуверенном муже, сегодня она практически ничего не говорит.
Это не к добру, думает Ходжес — но, может, не все так уж и плохо. Боже, пожалуйста, только пусть не очень плохо. Можно же еще десяток лет попросить, ну можно же, правда? А если ты не можешь, ну хотя бы пять?
Уэнделл Стамос — мужчина за пятьдесят, он быстро лысеет и имеет широкоплечую подтянутую фигуру бывшего спортсмена, который сохраняет форму и после выхода на пенсию. Он серьезно смотрит на Ходжеса и приглашает его присесть. Ходжес так и делает.
— Насколько плохо?
— Плохо, — говорит доктор Стамос и торопится добавить: — Но не безнадежно.
— Не ходите вокруг да около, просто скажите.
— Это рак поджелудочной железы, и, боюсь, мы поймали его... ну... довольно поздно. Процесс перекинулся и на печень.
Ходжес ловит себя на сильном и отчаянном желании рассмеяться. Нет, не просто рассмеяться, а на хрен запрокинуть голову и издать такой безумный йодль, как тот дед Хайди. Наверное, дело в словах Стамоса «плохо, но не безнадежно». От этого Ходжесу вспоминается старый анекдот. Врач говорит пациенту: «У меня для вас есть хорошая новость и плохая, с какой начинать?» — «Давайте с плохой», — говорит пациент. «Ну... — говорит врач. — У вас неоперабельная опухоль мозга». Пациент плачет и спрашивает, какая же после этого может быть хорошая новость. Врач наклоняется к нему ближе, заговорщицки улыбается и говорит: «Я трахаю свою секретаршу — и она великолепна!»
— Я бы хотел, чтобы вы немедленно пошли к гастроэнтерологу. То есть прямо сегодня. Лучший в этой части страны — Генри Йип из Кайнера. Он направит вас к хорошему онкологу. Наверное, этот товарищ сразу посоветует вам начать химию и облучение. Это может быть для пациента нелегко, изнурительно, но по сравнению с тем, как это было даже лет пять назад...
— Подождите, — говорит Ходжес. Желание смеяться, к счастью, прошло.
Стамос замолкает и смотрит на него в ясных лучах январского солнца. Ходжес задумывается. «Если не произойдет чуда, то это вообще последний январь в моей жизни. Надо же...»
— Каковы мои шансы? Не подслащайте пилюлю. У меня сейчас есть очень неотложное дело, возможно, чрезвычайной важности, — я должен знать.
Стамос вздыхает:
— Боюсь, мизерные. Рак поджелудочной — он, черт, такой коварный...
— Сколько у меня времени?
— С лечением? Может, год. Может, два. А про ремиссию даже мо...
— Должен над этим подумать, — говорит Ходжес.
— Я не раз слышал подобное, когда имел неприятную обязанность оглашать пациентам подобные диагнозы, и всегда говорю им то же самое, что и вам сейчас, Билл. Если вы стоите на крыше дома, который горит, а тут прилетает вертолет и спускает вам лестницу — разве вам надо подумать, прежде чем туда лезть?
Ходжес думает над этим, и желание смеяться возвращается. Сдерживает смех, но не улыбку. Улыбается широко и приятно:
— Может, и надо — а вдруг у него в баке осталось только два галлона топлива!
22
Когда Рут Скапелли было двадцать три года, и она еще даже не начинала наращивать вокруг себя тот панцирь, который есть вокруг нее сейчас, у нее случился короткий и неуклюжий роман с не совсем честным мужчиной — хозяином кегельбана. Рут забеременела и родила дочь, которую назвала Синтия. Это происходило в Дейвенпорте, штат Айова, где она получала диплом медсестры в университете Каплан. Она с удивлением обнаружила, что стала матерью, а еще больше удивлялась, что отец Синтии — сорокалетний мужчина с обвисшим пузом и наколкой «ЛЮБИТЬ ЧТОБЫ ЖИТЬ И ЖИТЬ ЧТОБЫ ЛЮБИТЬ» на волосатой лапе. Если бы он сделал ей предложение (он не сделал), то она бы с внутренним содроганием отказалась. Заботиться о дочери ей помогала тетя Ванда.
Синтия Скапелли-Робинсон сейчас живет в Сан-Франциско, у неё замечательный муж (без наколок) и двое детишек, старший из которых — отличник и скоро закончит школу. В ее доме царят тепло и уют. Синтия очень старается, чтобы поддерживать такую атмосферу, ведь в доме ее тети, где она в основном росла (в то время как мать уже начала наращивать свой крепкий панцирь), было всегда эмоционально холодно, много обвинений и замечаний, которые обычно начинались словами: «Ты забыла...» Эмоциональная температура в основном превышала точку замерзания, но выше +7 поднималась не часто. Когда Синтия ходила в школу, она уже называла мать по имени. Рут Скапелли ничего не имела против этого; собственно, это стало для нее даже облегчением. Из-за работы свадьба дочки прошла мимо нее, но Рут прислала молодоженам подарок — радио с часами. Сейчас Синтия с матерью разговаривают раз или два в месяц, изредка обмениваются электронными письмами. На сообщение: «Джош хорошо учится в школе, попал в футбольную команду», — пришел лаконичный ответ: «Молодец». Синтия никогда не скучала по матери, потому что не было за чем скучать.
