— Забирайте их и прочтите им «Свод законов военного времени», мистер Харст, — произнес Буш, вновь потирая руки: — а теперь, сэр, не пришел ли черед взглянуть на этого проклятого английского перебежчика?
Кларк лежал на верхней палубе «Несравненного», куда его подняли на конце, пропущенном через блок на ноке рея; корабельный хирург все еще склонялся над ним. Врач пытался привести раненного в чувство, но, похоже, единственное, в чем он, кажется, преуспел — это окончательно раздробил ему нижнюю челюсть. Кровь была повсюду — на синем сюртуке и белых штанах раненного, на бинтах, покрывающих его голову. Он лежал, корчась в предсмертных судорогах на куске парусины, на котором его подняли на борт. Хорнблауэр еще раз взглянул на распростертое перед ним тело. Черты лица, которые ему удалось рассмотреть, — лица, белого как мел, на котором даже загар казался лишь налетом грязи, — были тонкими и слабыми. Тонкий нос, впалые щеки, карие, почти по-женски большие глаза под жидкими песочного цвета бровями. Те немногие пряди волос, которые выбивались из-под бинтов, также были песочно-рыжеватого цвета. Любопытно, какое стечение обстоятельств заставило этого человека предать свою родину и перейти на службу к Бонапарту? Может быть, нежелание оставаться в плену? Хорнблауэр хорошо помнил, что значит плен, — он побывал в плену у испанцев в Ферроле и Росасе, а позже — во Франции. Но это тонкие, почти аристократичные черты лица… Нет, он явно не походил на человека, который бы сходил с ума от тюремной тоски. Скорее всего, на предательство его толкнула женщина, или же он просто дезертировал с флота в страхе перед наказанием — поркой, а то и чем пострашнее. Интересно будет взглянуть ему на спину — не прогулялась ли по ней кошка-девятихвостка? Возможно, это — ирландец, один из тех фанатиков, которые в своей жажде насолить Англии не хотят видеть, что даже худшее из того, что Англия когда-либо причинила Ирландии — ничто по сравнению с муками, которые уготовит его родине Бонапарт, если когда-нибудь она окажется в его власти. Но кем бы он ни был — это человек способный и сообразительный. Как только он увидел, что «Лотос» отрезал ему пути отступления, то сразу же лег на единственный курс, который оставлял ему хоть и минимальные, но шансы на спасение. Он спокойно подвел «Мэгги Джонс» почти на расстояние вытянутой руки к «Несравненному», выдумка об оспе на борту была просто гениальной, а его речь во время переговоров в рупор звучала почти вполне естественно.
— Он выживет? — спросил Буш у хирурга.
— Нет, сэр. Мандибула слишком сильно повреждена с обеих сторон — я имею в виду, что его челюсть раздроблена, сэр. Есть трещины и в максилле — верхней челюсти, сэр. И еще его язык — по сути, вся глоссо—фарингальная область — фактически разнесена в клочья. Хаэмморагия может оказаться смертельной — иными словами, этот человек может просто истечь кровью, хотя сейчас я и не уверен в этом. Зато абсолютно ничто не сможет остановить гангрену сэр, а она в этой части организма неминуемо смертельна. В любом случае, он умрет от истощения, от голода и жажды, даже если мы попытаемся поддерживать в нем жизнь per rectum — питательными клизмами, сэр.
При других обстоятельствах эти мучительные попытки врача говорить простым и понятным языком могли бы даже вызвать улыбку.
— Значит, судя по всему, его уже ничто не может спасти?
Человеческая жизнь — вот, что стояло за этими рассуждениями.
— Мы должны повесить его, сэр, прежде, чем он умрет, — проговорил Буш, обернувшись к Хорнблауэру: — Можно собрать трибунал.
— Но он не может высказаться в свое оправдание, — заметил Хорнблауэр.
Буш развел руки весьма красноречивым жестом.
— Какие оправдания он может привести, сэр? У нас есть все необходимые доказательства — кроме фактов еще и показания пленных.
— Он мог бы постараться опровергнуть обвинения, если бы мог говорить, — произнес Хорнблауэр. Абсурд, конечно, но приходилось так говорить. Не было никаких сомнений в виновности Кларка — сама его попытка самоубийства доказывала вину, даже если бы не было других улик, но Хорнблауэр великолепно знал, что он не способен повесить человека, который физически не в состоянии предпринять что-либо в свою защиту.
— Он ускользнет у нас из рук, если мы будем ждать, сэр.
— Так дайте ему умереть.
— Но урок для команды, сэр…
— Нет, нет и нет! — вспыхнул Хорнблауэр: — Какой урок получит команда, если на ее глазах буду вешать умирающего, который, кстати, даже не поймет, что с ним делают?
Было сущей мукой наблюдать за сменой выражений на лице Буша. Буш был добрым человеком, хорошим братом своим сестрам и послушным сыном для своей матери — и вдруг эта жажда убийства, желание повесить умирающего. Нет, конечно же, дело не в кровожадности — все, чего хочет Буш — это отомстить предателю, который поднял руку против своей Родины.
— Это покажет матросам, что значит дезертировать, — продолжал Буш, подыскивая аргументы. Хорнблауэр знал — по собственному двадцатилетнему опыту — каким бичом божьим является дезертирство для каждого британского капитана. Полжизни уходит на то, чтобы найти команду для корабля и еще половина — на то, чтобы ее удержать.
— Возможно, — заметил Хорнблауэр: — но я сомневаюсь, чтобы урок пошел в прок.
Сам он не видел ничего хорошего в том, что на глазах всей команды горло абсолютно беспомощного человека захлестнут петлей, чтобы потом вздернуть на ноке рея, — а вот вред от всей этой затеи, безусловно, будет.
Буш все еще жаждал крови. Хотя он уже ничего не говорил, это было видно по его лицу, а с губ были готовы сорваться новые слова протеста.
— Спасибо, капитан Буш, — наконец произнес Хорнблауэр: — Я подумаю.
Буш не понимает и, наверное, уже никогда не поймет, что обычная месть — бессмысленная, дикая, по принципу «око за око», — никогда не приносит пользы.
Глава 8
«Бланш Флёр», скорее всего, все еще рыщет вокруг острова Рюген. Мыс Аркона был бы для нее очень удобным местом для засады — практически все суда, выходящие в Балтийское море из русских или финских портов вынуждены подходить тут к берегу на дистанцию прямой видимости и, зажатые между берегом и двухсаженной отмелью Адлергрунд, стать легкой добычей капера. Зато француз не знает ни о прибытии английской эскадры, ни о том, что недавнее избавление «Мэгги Джонс» от призовой команды так быстро навело англичан на его след.
— Думаю, все ясно, джентльмены? — спросил Хорнблауэр, оглядывая свою каюту и собравшихся в ней капитанов.
Ответом ему был одобрительный шумок. Викери с «Лотоса» и Коул с «Ворона» выглядели глубоко разочарованными. Каждый из них надеялся, что именно его шлюп будет отправлен в погоню за «Бланш Флер» — успешная схватка один на один с кораблем, практически равным по силе могла бы стать самым быстрым путем из коммандеров в капитаны. Викери был молод и порывист — это он командовал шлюпками в операции по захвату «Севра» — а Коул был седоголовый и сутулый. Маунд, командир «Гарви» и Дункан, командир «Мотылька», были молодыми лейтенантами; Фримен, с тендера «Клэм», смуглый, с длинными темными волосами, напоминающий цыгана, выглядел совсем иначе: его проще было представить капитаном шхуны контрабандистов, нежели командиров корабля Его Величества. Следующий вопрос задал Дункан.
— С вашего позволения, сэр, а Шведская Померания нейтральна?
— Уайтхолл был бы счастлив узнать ответ на этот вопрос, мистер Дункан, — ответил Хорнблауэр с мрачной улыбкой. Он пытался выглядеть суровым и бесстрастным, но с этими замечательными ребятами это было нелегко.
Они улыбнулись ему в ответ; со странным чувством угрызения совести Хорнблауэр вдруг осознал, что его подчиненные уже в восторге от своего коммодора — и тут же виновато подумал, что если бы они знали про него всю правду, то, возможно, он понравился им значительно меньше.
— Еще вопросы, джентльмены? Нет? Тогда вы можете вернуться на свои корабли и занять свои позиции еще до наступления ночи.
