Лорд Рочестер приподнял украшенную плюмажем шляпу и поклонился. А затем продолжил разговор с собеседниками.
Сэр Дэвид удивленно взглянул на ее светлость.
— Кто этот славный господин? — спросил он весьма небрежным тоном, ибо по природе своей был не из тех, кто склонен испытывать уважение к кому бы и чему бы то ни было.
— Это лорд Рочестер, — ответила она.
— Ах, Робин Карр! — воскликнул сэр Дэвид и снова глянул на террасу, теперь в глазах его появился интерес. Затем он вновь перевел взгляд на свою спутницу.
— Ваша светлость страдает от жары! — забеспокоился он. — Вы так побледнели.
Она подняла на него свои темно-синие, такие невинные глаза и с иронической улыбкой сказала:
— Вы слишком пристально следите за изменениями моего лица, сэр Дэвид.
В упреке он услышал вызов.
— Да кто же не воспользовался бы такой благословенной возможностью? Я смотрю на вас так, как испанцы — я сам тому свидетель — смотрят на лики святых, однако в их взорах нет и половины того благоговения, которое испытываю я.
— Тогда их святопочитание не столь уж велико.
— Напротив! Но мое обожание еще больше.
Она слегка нахмурила брови, и тон ее стал суровым:
— Сэр Дэвид, я — неподходящий объект для обожания.
— Но если я действительно обожаю вас, что я могу поделать? Это превыше меня. Я не могу противиться.
— Этому может противиться мой супруг. Вы забываете, сэр Дэвид, что у меня есть муж.
— И пятьдесят мужей не могут лишить меня счастья боготворить вас.
— Прекрасно, но если вы меня уважаете, то достаточно и одного, чтобы лишить вас права говорить мне об этом.
— Такое право мне даровали вы.
— Каким же образом? — В ее голосе зазвучал гнев. — Вы безумец, сэр Дэвид.
Он даже задохнулся и побледнел. А когда заговорил, слова его были уже сплошным смирением:
— Дозволено ли мне будет осведомиться, чем я заслужил такую отповедь? Я ведь ни о чем не прошу. Я почитаю вас, но не жду никакого вознаграждения. Я ничего не требую взамен.
— Сэр Дэвид, я вас не понимаю. Возможно, я не способна вас понять.
— Но ведь все так просто и ясно! Я говорю, что навсегда останусь вашим преданным слугой, а то, что вы ничем не можете меня вознаградить, — это ничего не значит. Я просто вручаю вам себя, даже если вы во мне и не нуждаетесь. Вот и все, моя дорогая леди. Просто знайте, что есть на свете человек, который готов служить вам верой и правдой, который отдаст за вас все. Возможно, вам это кажется такой малостью…
— Нет, это не малость, сэр Дэвид. — Она вздохнула. — И все же я бы хотела, чтобы вы этого не говорили, поскольку мне нечем вам ответить.
Он окончательно утратил благоразумие.
— Но разве я вас об этом просил?! Я прошу лишь об одном: чтобы вы запомнили мои слова. Уже одно то, что вы их будете помнить, сделает меня счастливым.
Вообще-то подобная приниженность была для сэра Дэвида нехарактерна, с его стороны это скорее был искусный ход: в случае, если его атака встретит сильное сопротивление, он оставлял за собой путь к отступлению, но сохранял возможность возобновить приступ при первом же удобном случае. А в том, что она его слова запомнит и вспоминать их ей будет приятно, он был уверен — он хорошо знал женщин.
В этот момент граф окликнул его с террасы: собеседники решили узнать его мнение по одному из политических вопросов, касавшихся короля Филиппа. Он высказал свое мнение, сэр Томас Овербери продолжил дискуссию, которая, к досаде лорда Рочестера, грозила затянуться. Лорд Рочестер потерял терпение и, оставив спорщиков, сбежал по ступенькам, чтобы поприветствовать леди Эссекс.
У него уже вошло в привычку оставлять все дела на сэра Томаса (а его величество теперь тоже привычно передоверял все дела лорду Рочестеру). Король повел себя так потому, что в глубине души был лентяем и терпеть не мог никаких трудов, кроме литературных, таких, как «Энергичный протест против табака», его последний опус, которым он очень гордился. Единственное, ради чего король с охотой предпринимал усилия — ради раздобывания денег. И лорд Рочестер, следуя королевскому примеру, доверял все государственные проблемы своему заместителю, тем более, что он, в отличие от короля, прекрасно сознавал, что заместитель куда более компетентен, чем он сам.
Но сэр Дэвид этого, естественно, не знал, поэтому с удивлением воспринял бегство лорда Рочестера к ее светлости.
На леди Эссекс было розовое платье с высокой талией и пышной юбкой с фижмами и двойными рукавами на бледно-розовой подкладке. Золотоволосую головку покрывала маленькая белоснежная шапочка, украшенная, как и высокий воротник, кружевами. Синие глаза ее светлости улыбались лорду Рочестеру — если бы сэр Дэвид мог разглядеть и эту улыбку, он бы удивился еще больше.
Новоиспеченный лорд с приличествующей скромностью принял ее поздравления, а затем заговорил о сэре Дэвиде Вуде, о его поездке в Испанию, о его достоинствах, о том, как тот хорошо знает дело. Она слушала его, затем со смехом прервала:
— По-моему, для вашей светлости стало привычным развлекать меня разговорами о посторонних.
Он припомнил их последнюю встречу в Ричмонд-парке, слова, которыми они обменивались на банкете в честь посла Испании, и тоже рассмеялся:
— Надеюсь, это не вошло у меня в привычку, но признаю, что до сих пор было моей ошибкой.
— И моей.
— Почему же вашей?
Она на мгновение помедлила, затем решилась:
— Я бы предпочла, чтобы вы говорили о себе.
— О себе? — Он взглянул на нее с недоумением, но она смотрела в сторону, и спокойное выражение ее лица ничего ему не подсказало.
— Потому что этот предмет вы знаете лучше всего, — произнесла она, как бы объясняя свое желание.
— Наверное… Но стоит ли? — Он засмеялся. — Говоря о себе, люди редко осмеливаются быть правдивыми.
— Ах, если человек, говоря о себе, не смеет быть правдивым, то как же узнать о нем правду? Ведь не от его врагов — они из ненависти станут говорить только плохое; и не от друзей — из любви они будут превозносить. Как познать истину?
— Это вообще невозможно, — ответил он. — Правда — самое неуловимое, что есть на свете. Сэр Фрэнсис Бэкон[35] уже задал устами своего Пилата вопрос: «Что есть правда?» И сэр Фрэнсис, наверное, единственный, кто мог бы ответить на этот вопрос, ибо задал его сам.
— В голосе вашем звучит печаль. Почему?
— Я просто стараюсь быть честным.
— Честность — второе имя правды. Почему же вы тогда говорите, что она неуловима?
Он снова рассмеялся:
— Мне трудно состязаться с вами в речах, вы бьете меня моим же оружием. Прошу пощады!
— Вы можете смело рассчитывать и на пощаду, и на многое другое, — сказала она, и в голосе ее зазвучала предательская нотка нежности.
Его светлость с удивлением взглянул на нее и, возможно, впервые заметил, как она молода и хороша собою.
— «На многое другое»? — повторил он. — Но о чем большем смел бы я вас просить?
— Разве я могу знать до того, как вы попросите? Я не обладаю даром прорицательницы.
— Неужели? — Он продолжал смотреть на нее, и в глазах его появлялся какой-то новый блеск. Очень нежно и медленно он добавил: — Разве на свете есть дар, которого вы лишены?
— О, их множество, уверяю вас.
— Пусть каких-то даров вы и лишены, но, клянусь, не тех, что делают вас желанной.
Внешне она оставалась спокойной, но почувствовала, как часто забилось сердце.
— Вот теперь я слышу речи придворного кавалера, который и не пытается угнаться за правдой, ибо она ему не нужна.
Она по-женски поддразнивала его, а в этом искусстве учителя не нужны. Однако внимание его светлости было отвлечено яркими золотыми бликами, видными в просвете лавровых кустов. По реке плыла украшенная королевским штандартом позолоченная лодка с двенадцатью гребцами. Лодка причалила к ступеням, и на берег сошла пестро разодетая группа джентльменов — лорд Рочестер точно определил их своим вопросом:
— Что за стрекозы летят на нас с реки?
От группы отделилась гибкая фигура принца Уэльского — он прямиком направился к леди Эссекс.
Принц заметил ее спутника и не изменил направления, однако веселость исчезла с его юного лица, а походка утратила живость.
Он замер перед ней в поклоне, она, в глубине души желая, чтобы он очутился на дне речном, ответила глубоким реверансом. Милорд, стоявший с обнаженной головой и также раздосадованный тем, что столь милую беседу прервали, церемонно поклонился — между ним и принцем был восстановлен мир, правда, лишь внешний: таково было требование короля, поскольку им обоим одновременно пожаловали орден Подвязки.
Принц понял, что его жалобы привели лишь к очередному возвышению фаворита, и предпочел хранить дипломатическое спокойствие.
