вился среди зеленых увядающих кустов, взбирался на деревья, прятался в траве. Девушка слышала разрывы бомб и свист снарядов. Сперва останавливалась, потом пошла смелее. Раздался грохот. Упала на землю и в ту же секунду почувствовала ожог на правой руке выше локтя. Схватилась за него, прижала. Липкая кровь просочилась сквозь пальцы. Странное спокойствие охватило Ирину. Разорвала зубами индивидуальный пакет, расстегнула пуговицу на рукаве, закатила его. Держа в зубах конец бинта, перевязала рану. Поднялась и поспешила дальше. Недалеко от места ранения увидела воронку. Линия была цела. Минут через пять ходьбы снова увидела развороченную землю. Здесь нашла разорванный провод. Прилагала много усилий, чтобы левой рукой зачистить концы — не получилось. Тогда, прикусив губу, решила действовать правой. В голове помутилось от боли. Покраснел бинт. На глаза набегали капли пота. Наконец, счалила проволоку и обессиленная упала рядом.
Здесь и нашел ее Коляда. На точку не вел, а скорее нес Ирину. Бледная, измученная, она виновато улыбалась. О смерти Веры Тихоновой ей не сказали. Она забылась и уснула под скорбное молчание своих друзей.
Над лесом занимался новый день.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Живой рубеж войны разделил два мира. Фашистские войска бросались в атаки на защитников Кавказа и Волги, Воронежа и Ленинграда. А на фронтах из уст в уста передавалась клятва советских воинов.
— Ни шагу назад!
— Ни шагу назад, — шептал Андрей Бойков, когда старший сержант Готовчиков читал газету со священной клятвой.
Снова и снова рвались немецкие самолеты к Ленинграду. Теперь они летали одиночками. Стервятники пытались прорваться или на рассвете, или на закате, рассчитывая на то, что бдительность в это время притупляется. Но по-прежнему зенитчики и летчики, слухачи и прожектористы были на местах.
Андрей втянулся в солдатскую жизнь. Наравне со зрячими возил воду, чистил картошку на кухне, дежурил по землянке.
Приказ Верховного Главнокомандующего в связи с 25-й годовщиной Октября слушал сосредоточенно. Потом повторял целые фразы: «Никакая другая страна и никакая другая армия не смогла бы выдержать подобный натиск озверелых банд немецко-фашистских разбойников и их союзников». Вспоминал рассказы, очерки и статьи в газетах о героях и гордился тем, что и на нем одежда солдата.
Эта была тихая радость. Никто о ней не знал и не должен был знать. Некоторые фразы из приказа глубоко врезались в душу. «От исхода этой борьбы зависит судьба Советского государства, свобода и независимость Родины». И снова вставало детство с нуждой и слезами. Горе и нужду несет враг. Андрей сжимал кулаки. Почему я слепой? Ходил бы в атаки, как другие... От обиды кусал губы и глухо стонал.
А над фронтами, над страной уже веял ветерок радостного предчувствия. Выдержали... Выстояли. С юга приходили отрадные вести: оккупантов окружили под Сталинградом. Андрей просил Бондаря:
— Объясни, как это вышло. Надежно, Коля?
— Котелок добротный. Не выберутся! — Николай обнимал товарища и прижимал к себе.
По ночам немцы не давали покоя, но днем все забывалось: газеты сообщали об успешном наступлении на фронтах. Бойцы выражали шумную радость. Только Николай Бондарь ходил помрачневший. Ему было нелегко. Словно не война главное в его жизни сейчас, а отношения с Ириной Фальковой. Она упорно вытесняла из сердца донецкую девчонку, одноклассницу Алку Швец.
Причиной этому был еще и дневник Люды Петровой. Уже при первой встрече Николай подумал, что у Ирины Фальковой должна быть такая же судьба, как и у незнакомой девушки. И что это тетрадь Ирины попала к нему в руки. Хотелось подойти к девушке и спросить:
— Ты помнишь свои записи? Вот эту, например: «Назло ноющим хожу и напеваю песенку Максима. Уж очень они наслаждаются своими страданиями... Таскаются в бомбоубежище с подушками и всякой требухой. Черт с ними!» А эту? «Недавно пережила неприятные минуты: шла, шла и вдруг села в сугроб. Не понимаю, зачем села. И вдруг поняла... Я могу умереть. Не от осколка, не от бомбы — от голода... Стало так мерзко от этой мысли, тошно, что я вскочила — откуда силы взялись — и даже несколько шагов пробежала... Какая противная смерть: человек слабеет, становится ко всему безразличным, равнодушным. Говорит расслабленным голосом, взгляд пустой, двигается вяло... Пускай все, только не это...»
Любовь к Ирине у Бондаря еще не пробилась наружу. Он не мог бы объяснить свое состояние, но подобное переживал впервые. При разговоре с Ириной краснел. Волновался, когда другие называли ее имя, тосковал, когда долго не видел девушку.
— Что делать? — спросил как-то Андрея. Ему Николай доверял самое сокровенное.
Бойков немного помолчал.
— В таких делах я не советчик. Поступай как подсказывает сердце, — проговорил он.
— Сердце, сердце, — рассердился Николай. — Во всем война виновата. Она разлучила, она и свела. Радоваться бы, а у меня в груди жжет...
— Плохо, когда там пусто... Ты же человек. Но ко всему нужна еще сила воли... Как на меня слепота навалилась! Если бы сдался — раздавила. Со зрением и я любовь потерял, — Андрей наклонил голову. Потом повернулся к Бондарю:
— Спасибо, люди поддержали... Иван Васильевич Зинченко...
— Да, силу иметь не мешает, — присмирев, повторил Николай и задумчиво добавил, — как трудно счастье дается... Смешно, право. Война, а я о счастье...
— Из-за него, Коля, воюем с фашистами...
Вскоре на точке шумно отметили учреждение медали «За оборону Ленинграда». Особенно радовалась Ольга Антонова.
— Приеду домой, — говорила она, — вся деревня завидовать будет. Защитница Ленинграда. Вот!
И еще одно событие взбудоражило бойцов. Случилось это в морозную январскую ночь. Бойков дежурил на звукоулавливателе. Когда направил трубы на северовосток, услыхал долгий тревожный гул. Содрогался воздух и доносилось монотонное басовое урчание, словно за сотни километров от позиции происходило смещение земли. Она трескалась и с грохотом проваливалась в пропасть. Днем гул притих, будто удалился. В сторону Ладожского озера беспрерывно летели наши самолеты. Бойцы поняли — в том районе началось наступление советских войск.
— Пошли!
— А мы, что куры на насесте, — буркнул Бондарь.
Но
