Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл moskva
«…литературная жизнь столицы протекает не то что вдали от меня, но в значительном отдалении. Меня приветливо встречают в редакциях журналов и просят приносить „новенькое“, охотно публикуют, приглашают на торжественные вечера по случаю вручения премий… Была на днях на одном таком вечере одного из авторитетных литературных журналов. Они сняли для этой церемонии особняк на Тверской. Большой красивый зал, битком набитый литературной братией. В воздухе, пониже люстр, но значительно выше голов, носились едкие облачка ревности, тревоги, смятения, зависти и душевной боли такого напряжения, что ее можно пощупать, как материю… Я улыбнулась одному, кивнула другому, третьей… и ретировалась, чтобы не разболелась голова от такого атмосферного давления…
…А на днях позвонили из одного престижного издательства, — просят согласия стать номинатором новой литературной премии — «Народный роман». Я выдержала паузу, так как немало удивилась, — учуяла своим чувствительным носом запашок портянок, струящийся от всей команды, сочинившей эту премию. Такой народный дурман… Тем не менее, по вечному своему легкомыслию, дала согласие. Как-то не подумала, что в процессе присуждений-обсуждений придется много чего читать, а все это — время, которого у меня и раньше-то было в обрез, а сейчас и подавно. Словом, вчера, посреди заполошной недели, некстати звонит секретарь издательства, напоминая, что время подпирает, и от меня ждут фамилию номинанта. Я, как всегда в таких случаях, впала в отчаяние и решила номинировать единственного современного писателя, с которым поддерживаю тесные отношения, — свою Марину Москвину…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава восьмая. Марина
Я часто уезжала в командировки — на день, на два — по разным городам. Это были мои выступления, так называемые «встречи с общиной», — дело для меня, вечного странника, привычное… Ныряла в эти поездки, как в полынью уходила, — с головой. Выныривая, отфыркивалась, отплевывалась, и, отгребая повседневный мусор одной рукой, другой хваталась за телефонную трубку, звонила Марине, чтоб она вытащила меня на волю…
А бывало, в середине рабочего дня набирала знакомый номер, — просто, чтобы услышать ее голос: свежий, свободный от малейшего напора, навеки изумленный чудесами этого мира. Он невесомо реял в телефонной трубке, привыкшей принимать в себя пудовые тяжести интересов и охотничьего гона клиентов Синдиката.
— Господи, ты уже на работе, — удивлялась она, — так рано… это все твои несусветные соловьиные подъемы…
— Почему же несусветные? Сейчас двенадцать. А встала-то я в пять.
— Если б мы с тобой жили в одной квартире, — говорила она, — мы бы никогда не встречались…
До некоторой степени это было правдой. Марина Москвина, автор повестей и романов, книг путешествий о Японии и Индии, буддистка и последовательная ученица просветленных гуру, просыпалась обычно в одиннадцать, затем медитировала, пила кофе, гуляла с английским сеттером Дакки, созерцала из окна кухни безбрежную и безнадежную панораму Орехова-Борисова… и все это без единого взгляда на часы (поскольку времени, как известно, не существует)… — словом, свою строчку-другую написать получалось у нее часиков в шесть вечера.
В отличие от меня, она никогда не суетилась, никуда не торопилась, жила полной мерой каждую минуту и занята была важнейшими делами: в хорошую погоду каталась на роликах по Ботаническом саду, в Коломенском или в Кусково, в плохую — вязала на длинных спицах очередной свитер или шарф кому-то из друзей, шила экспонаты для выставок мужа, известного художника-концептуалиста Леонида Тишкова или читала какую-нибудь новейшую книгу о фен-шуй.
Когда Марине звонили почитатели ее творчества из Калуги или Брянска и приглашали приехать выступить, она говорила обычно одним из нездешних, легких своих голосов:
— Дорогие, конечно, конечно! С великой радостью!.. Но… не сразу… Не сейчас… Вот зазеленеет…
…Что касается фэн-шуй — учения о благоприятном расположении предметов в жилище, — Марина увлеклась им давно… Однажды, приехав в Переделкино, в дом творчества писателей, вошла в предоставленный ей номер и сразу поняла, что мебель в нем стоит неправильно. Мощный прилив вдохновения накатил на нее, и с необычной для хрупкой женщины силой она принялась передвигать письменный стол, шкаф, кресла и кровать.
Работала, как грузчик, часа два… Разглядывала, размышляла, медитировала… прислушивалась к магнитным полям, рассчитывала розу ветров… Наконец осталась довольна. Все правила фэн-шуй были соблюдены: блаженное равновесие сторон света, покой и любовь наполнили комнату.
Наутро коридорная пришла убрать номер, остолбенела на пороге и закричала:
— Безумная женщина, что вы натворили! В этом номере уже тридцать лет останавливается слепой поэт Маврикин!
(В отличие от меня, Марине вообще нравилось жить в Переделкино. Ей там хорошо работалось. Полусумасшедшие нищие, пьяные писатели в ободранных номерах общались с тенями собратьев, некогда умерших в этих же комнатах. По ночам здесь бродили Геннадий Шпаликов, Анастасия Цветаева… Это было братство теней…)
Довольно часто она вызванивала меня, и мы шли куда-нибудь шляться, после чего заходили перекусить в «Старый фаэтон», недорогой ресторан с хорошей армянской кухней. Для меня эти прогулки были выпадением из времени «Икс», из времени служения Синдикату, выпадением в прошлое, в нашу молодость, когда не помышляя — я об Иерусалиме, она — о Будде, — мы с Мариной ездили черт-те куда за 12 рублей выступать по линии Бюро пропаганды писателей.
Помню, как году в 86-м нас обеих пригласили выступить на Камчатке.
Стояла промозглая весна. В Петропавловск мы прилетели поздно вечером, готовые пасть в объятия встречающих и заснуть уже на заднем сиденье автомобиля. Но, так вышло, нас забыли встретить… С огромным трудом, челночными звонками из местного почтового отделения в Москву и в Петропавловск, мы наконец разыскали телефон дамы, которая организовывала наше выступление. Выяснилось, что ждали нас совсем не тогда и не там. Заполночь, с трудом и муками, демонстрируя писательские билеты, подвывая от холода и охотно унижаясь, мы устроились в каком-то Доме студента. Это был огромный холодный сарай с несколькими номерами для командировочных на пятом этаже. Зато нам каждой выдали по комнате, хотя в ту ночь мы охотнее легли бы в одну постель, лишь бы согреться.
Я лежала головой на плоской, как доска, подушке и долго дрожала под тонким, возможно, когда-то шерстяным, одеялом… Ноги заледенели, зубы стучали. Я встала, надела свитер, опять легла… Где-то на нижних этажах кто-то — судя по звукам, — затеял драку, потом кого-то — судя опять-таки, по звукам, — долго рвало… В конце-концов кое-как задремала…
Проснулась, не понимая — что происходит. Над моим ухом, но из-за стенки, звучал ясный, полный жизни и восторга голос Марины:
— Сереня! Если б ты знал, какая здесь красота, какие чудные диковинные деревья, какие дивные лианы и араукарии! Какое цветение вокруг!
Я продрала глаза, но мне показалось, что я не могу их открыть. Вокруг плотной стеной стояла холодная тьма.
— Если б ты знал, какой вид открывается отсюда!!! — неслась из-за стены ликующая песнь. — Передай Лене, что из моего окна видны сразу три вулкана! Ты не поверишь, но как раз сейчас над одним из них поднимается грозный дымок… Ты представляешь?! Сереня!!!
Я села на кровати. Помотала головой. Вокруг по-прежнему было темно и глухо. Откинув одеяло, я спустила ноги на омерзительно холодный линолеум пола и зачем-то пошлепала к окну.
— Ты слышишь меня, Сереня?! Боже!!! — неслось из-за стены. — Вот уже из жерла вулкана бурным потоком полезла раскаленная лава!!!.. Бегут люди, крошечные домишки на живописном склоне заливает огнедышащая стихия!!!.. Неужели она достигнет нашего холма?!.. Ну, все, Сереня, я не могу больше говорить, возможно, сейчас начнется эвакуация… Поцелуй от меня Ленечку!!!
Я подошла к окну и толкнула створку. За окном стояла все такая же плотная утробная молчаливая тьма. Ни зги, что называется, ни проблеска…
Я поплелась обратно, юркнула в не успевшую остыть постель и снова уснула…
…Всегда и повсюду Марина ходила с красным, тисненым золотом, билетом. Вообще, этих красных билетов у нее было два. Один — Союза писателей, другой — пропуск №37-2134, выданный 6 июля 1998 года Новодевичьим участком ритуального обслуживания Ваганьковского кладбища, — постоянный пропуск в колумбарий, где была похоронена ее тетя… Он был действителен до… собственно, он был бессрочным: с печатью, с золотым тиснением на красной обложке — убедительнейший документ.
Мы проходили по нему куда угодно, обе. Когда охранник любого объекта и любого заведения, зависнув над ее пропуском в колумбарий, поднимал, наконец, на Марину заискивающий взгляд (как-то люди терялись, сталкиваясь с вечной темой), она говорила, кивнув в мою сторону, — а это со мной…
