Мы заходим внутрь – там проходит что-то вроде театрального представления. Стульев нет, и мы усаживаемся на пол. Я начинаю понимать, что перед нами какая-то эротическая балетная постановка пьесы Шекспира «Сон в летнюю ночь». Спустя некоторое время ко мне подходит юная танцовщица и жестом приглашает поучаствовать в представлении. Я смущаюсь, мне неловко, но я думаю: «Почему бы и нет?». Мы начинаем танцевать, медленно, но все ближе и ближе друг к другу. Затем я слышу телефонный звонок, кто-то говорит мне, что это звонит мама, что мы оставили ее в придорожном кафе запертой в туалете. И теперь мне нужно вернуться и привести ее сюда. Я очень зол, потому что приходится прервать танец. Но у меня нет выбора, и я уезжаю.
Читатель, вы, наверное, как и я удивляетесь странной образности этого сна. Возможно, мы не наделяем сны буквальными ассоциациями с конкретным человеком. Мы всегда используем собственный пережитый опыт, и из этих развалин восстают глубинные образы, которые направляют наш путь. Осознание того, что внутри нас есть некий наставник, означает признание собственного внутреннего авторитета, позволяющего жить более независимо и бессознательно.
Вспомним, что Дэймон страдал от постоянной депрессии, а также от неспособности установить близкие отношения с женщинами. Все мы носим внутри себя призраки нашей семейной истории. Вот и этот сон начинается с неких семейных событий. Покидая мир ограничений эго-сознания (город), они въезжают в сельскую местность, то есть в область менее осознаваемого. Заявление Дэймона о том, что сельские люди – это настоящие люди, воплощает его критическое отношение к самому себе, которое идет от головы, а не из сердца и тела.
Когда я спросил его, почему во сне отец сказал, что этот особняк принадлежит Джону Китсу, поэту XIX века, то Дэймон ответил: «Китс умер молодым. Он сам себе написал эпитафию: „Здесь лежит тот, чье имя было начертано на воде“. Так и мой отец никогда не жил своей жизнью». «А как же он жил?» «Он посвятил жизнь заботам о матери». Дэймон чувствовал, что базой для выстраивания его жизни стала неспособность отца дать сыну более или менее достойный образец для подражания. Коль скоро Дэймон считает (а, точнее, ему это диктует интернализированный комплекс), что цель жизни – заботиться о партнере с непомерными нарциссическими запросами, то нет ничего удивительного в том, что у него есть трудности выстраивания близких отношений с женщинами.
У Дэймона пьеса Шекспира ассоциировалась с праздником жизни, счастливым танцем, и приглашение поучаствовать в этом ошеломило его. Преодолев внутренние запреты и зажимы, он протягивает руку этой девушке-психопомпу, аниме-проводнику и присоединяется к танцу. Но, увы, сила старого комплекса снова заявляет о себе, разрывая только что обретенный, более целостный союз, чреватый внутренним обогащением и новыми возможностями. Когда я спросил, почему мама именно застряла в уборной, он ответил, что она всегда связывала тело, а особенно сексуальность, с чем-то грязным, негласным и чуждым. В результате – тревога и внутренние противоречия. Неудивительно, что Дэймон находился в постоянной депрессии и чувствовал отчуждение. Что еще можно чувствовать, находясь в плену у этого навязчивого суккуба, отрицающего ценность жизни?
Эти истории реальны, эти сны правдивы, однако все возникающие дилеммы происходят из прошлого. Мы снова становимся свидетелями действия этого двойного механизма – проекции и переноса, который есть во всех типах отношений. И в том, и в другом случае, повстречав незнакомца, мы просматриваем всю нашу историю, все прошлые ожидания, возможности и решения. И это сканирование происходит за секунду, по большей части бессознательно, а затем на глаза натягивается линза истории. Эта преломляющая линза меняет реальность другого и преподносит нашему сознанию необходимо искаженную картину. И каждая линза подразумевает конкретную историю, динамику, сценарий, развязку, которые и составляют наполнение переноса. Фрейд как-то остроумно заметил, что, как только парочка ложится в постель, то действующих лиц тут же становится как минимум шесть, потому что призраки родителей всегда участвуют в подобных делах. К этому стоит добавить, что эти самые родители привносят много соответственно от своих родителей, а значит, действующих лиц становится уже четырнадцать, и это если не копать еще глубже. И всякие близкие отношения неизбежно превращаются в перегруженную персонажами сцену.
Каким бы трюизмом ни казалась эта мысль, но нам не переоценить важности первичных имаго, играющих ключевую роль в выстраивании отношенческих моделей. Они могут не осознаваться, но это лишь придаст им дополнительных сил, или мы можем бежать от них, не понимая, что это попросту невозможно. Так, например, где «застрял» родитель (мать Дэймона, связывающая сексуальность лишь с извращением и отвращением, и его бессильный отец, всю жизнь несущий бремя), там и ребенок будет ощущать скованность или отторжение («все, что угодно, только не это»), в любом случае определяя свой жизненный путь через жизни других. Что же мы удивляемся депрессии Дэймона и его неспособности к близким отношениям?
Необходимо помнить: главная проблема бессознательного в том, что оно бессознательно. Мы начинаем осознавать эти наваждения только после того, как пройдем через них снова и снова, когда начнем видеть модель, структуру, когда у нас появятся компенсаторные сны-откровения или когда мы в конце концов дорастем до того, чтобы принять и выдержать груз истории. Когда мы молоды, наше Эго оформлено не до конца, и этот груз нам не по силам. После долгих лет служения призракам Эго может скопить достаточное количество энергии, достаточное для того, чтобы осуществить необходимый самопересмотр. На первый взгляд кажется, что это просто, однако на деле это не так. Эго придется пройти через страх, смирение и опасности. На словах мы всегда готовы взяться за это, однако обычно, когда страдание становится невыносимым, мы просто обращаемся к тому, что требует большей осознанности. Так, Дениз пришлось пережить волнение перед лицом необходимого выбора, Джереми – страх перед тревожными снами, Илзе – смерть отца и мужа, Дэймону – подавление депрессии, одиночества и жажды. Без всех этих страданий невозможен призыв к сознанию, невозможно примирение с требованиями жизни. Все мы пытаемся увильнуть, пока что-нибудь не поймает нас и не призовет к ответственности.
Юнг однажды заметил, что каждый психотерапевт должен задаться следующим вопросом: какой миссии этот человек пытается избежать с помощью своего невроза? Рано или поздно необходимый способ исцеления станет ясен. Нам не избежать «прохождения». Ведь пройти означает понять, что все то, что мы отрицали, не осознавали, не воспринимали всерьез, ждет нас, требует проработки и пресуществления. В своей книги «Душевные омуты» я писал, что каждый омут для нас – это переживание необходимости выполнения некоей миссии, когда мы сбрасываем роль пассивной жертвы и начинаем осознанно шагать по предначертанному пути, оставив позади все старое, все сказки про белого бычка. Или, как выразился поэт Джерард Мэнли Хопкинс, мы должны постоянно быть «в испарине собственной самости»[40].
Как неприятно осознавать, что в конце концов придется столкнуться с тем, чего мы боимся! Всем нам. И как неприятно осознавать, что, пока этого не произойдет, мы хотя бы отчасти будем жить под диктатом прошлого, вездесущность и неизбывность которого нельзя преувеличить. Опознание этих сил, этих назойливых императивов – лишь первый шаг. Но и мы на него-то не отважимся, пока не взвесим все за и против и не оценим свои силы. Даже в моменты прозрения, просветления и величия, пляска смерти продолжается – ведь мертвые не мертвы, они никуда не ушли. Огромная толпа призраков наших предков зовет нас присоединиться к их танцу. Принимая то одну, то другую формы, они постоянно здесь, постоянно направляют наши действия и управляют нашими конечностями… а мы-то думали, что путешествуем в одиночку.
Глава 6. Призраки вины, призраки стыда
О нет, скорее на себя я золЗа мной самим содеянное зло!
Шекспир. «Ричард III», акт 5, сцена 3[41]
Недавно один из моих пациентов пришел на сеанс совершенно разбитый и обессиленный. Его сын-подросток покончил с собой, не оставив записки, мальчик не страдал от депрессии и в последнее время не переживал каких-либо тяжелых конфликтов или стрессов. Безутешный отец не только страдал от невосполнимой потери, но и мучился чувством вины: что я мог предусмотреть? сделал ли я что-то не так? что мне сделать не удалось? Вначале подобные вопросы разумны и необходимы, но если они не перестают терзать человека, то превращаются в навязчивую, мучительную манию. Всех нас мучают совершенные и несовершенные в прошлом поступки. Что же можно сказать родителю в такой предельно напряженный и драматичный момент?
