творчества и хореографии».
Аня неуклюже ввалилась в квартиру и шумно разделась. А что скажет он? Она несильно переживала, ведь у Аркаши такая мягкая и сердечная натура. Она вошла в комнату и растерянно искала, за что бы ухватиться взглядом. Аркаша сидел на кухне, допивал чай и с улыбкой наблюдал за Аней. Они посмотрели друг на друга. Он увидел у нее в руках маленькие пуанты и недоуменно ждал разъяснений.
– Это для нашей девочки, – сказала Аня, – у нас будет ребенок. И я чувствую, что будет девочка.
Все сознание Аркаши перевернулось. Он и подумать не мог, что такое счастье припасено для него. За какие блага им совершенные? «Семья, теперь у нас будет настоящая семья», – только эти мысли и крутились в голове. Он так обмяк, что не почувствовал, как выпустил из рук чашку с остатками чая. Чашка с треском разбилась – осколки разлетелись по кухне. Полукруглая ручка покатилась и закружилась у ног Ани.
– На счастье! – сказала она и ощутила, как холодные слезы потекли по щекам.
Метаморфоз
Стадия первая: «Превращение»
«Эй, жирдяй, там гости ушли, иди, убирай!» – сказал стройный слащаво причесанный официант, и тот пошел.
Медленно он встал и короткими шагами, перекачиваясь с одного бока на другой, пошел в залу, где дым папирос стройных и щеголеватых людей причудливо завивался. Душно. Окон в заведении нет – спертый воздух оседал. Посреди одиноко висела тусклая лампа и освещала ряды обшарпанных и надломанных стульев и столов бордового цвета. Завсегдатаи, мужчины в узких брюках и пиджаках в вертикальную полоску и женщины с впалыми худыми щеками в черных платьях, пристально наблюдали и подсмеивались над тем, как «малый», как они его называли, неторопливо убирал грязную посуду и оплеванные пепельницы у соседних столиков.
Сопя носом, он с трудом нагибался. В одной руке он держал поднос, а другой небрежно собирал со стола тарелки с объедками. Он разогнулся и жадно вдохнул. Когда он нагибался, тучный живот сдавливал легкие. Он взглянул на нетронутый прожаренный кусок мяса и картофельный гарнир на своем подносе – во рту натекла слюна, которую он с отвращением сглотнул.
Ему хотелось доесть это блюдо, и он заготовил веское оправдание этому. Он вспоминал слова мамы, которые она произносила за завтраком, за обедом и за ужином. Слова, которые врезались в ум и которые приносят страдание в его жизнь. «Еду выбрасывать нельзя», – слышал он в голове нежный и заботливый голос матери.
Вперевалку он добрался до ширмы, которая отделяла зал и кухню. За спиной раздавался шквал грубого мужского хохота и пискливый истерический смешок женщин. Ему казалось, что смеются именно над ним. Он спорил с внутренним голосом: они могут смеяться над чем угодно! А голос отвечал: и дураку понятно, что смеются над тобой, будто сам не знаешь кто ты, каков ты и какое отношение к таким как ты.
И вправду, когда он устраивался в это злосчастное заведение, пропитанное запахом суррогатного алкоголя, дешевого табака и продажных женских духов, ему и место официанта не дали. Лишь по увещаниям дальних родственников, чьи гены благороднее, его устроили уборщиком столов.
С неким сожалением и грустью он высыпал остатки еды в мусорный бак и представил, как позже, когда заведение опустеет, он найдет тот заветный кусок мяса и съест.
Он не обделен пропитанием, не голодал и не чувствовал привязанности к еде. Но положение обязывало вести себя иначе. Проклятие или благословение Менделя, которое клеймит людей с младенчества и предрешает жизнь. Предрешает, как человек проживет эту жизнь. Одни упиваются роскошью, не заботятся о деньгах, пребывают в сливках общества и только развлекаются, а другие услуживают им. Другие, чьи гены оказались хуже, пребывают в угнетении и позоре. Как помнится, такой порядок берет начало издревле, в глубоком прошлом зародились эти нерушимые устои, а значит и в будущем останется так же, неизменно. И только светится надежда, что где-то там, в начале генеалогического древа, найдется предок с лучшим телосложением, которое отойдет в наследство будущим поколениям. И только тогда оскверненная проклятием фамилия вновь обретет утраченное достоинство. Вновь смех и радость зазвучат на их улице.
«Ты хотел это доесть, да? – с презрением и ехидной улыбкой сказал стройный официант, – жирдяй!»
Склонив голову с сальными прядями, он угрюмо выдохнул и ничего не ответил. Все они отмалчивались на подобные упреки. Это стало частью жизни: для таких как он оскорбления – нечто должное. Будто низменные слуги, они выслушивали наказание хозяина божественного происхождения. Никто не перечил, ведь они считали это правильным. А значит протестовать – поступать наперекор себе же. Обе стороны согласны с такой манерой общения. Оставалось только мечтать, что для таких как он жизнь изменится в одночасье. Что однажды он проснется и без усилий встанет с кровати, свободно пройдет в узких местах, легко нагнется и разогнется, поднимется по ступеням и станет тем, кому всегда рады.
Гул гостей стих, музыка остановилась – время закрываться. Он собрал остатки посуды и пошел вывозить мусор. Собрал черные пакеты, завязал концы узлом и поволок к служебному выходу. Нагрузил тележку тарами с пищевыми отходами и покатил к уличным контейнерам, поскрипывая колесом.
Никого рядом нет, но все же он внимательно огляделся, всматриваясь во все стороны. С жадностью он разорвал помеченный в уме пакет и, вдыхая вонь гнилой еды, принялся есть. Он понимал, что мог бы отказаться от этого, но не пересилил и поэтому ненавидел себя. Сколько помнил, ненависть к себе – единственное, что он чувствовал не прекращая.
Он добрался до остановки. Родной дом неподалеку. Он знал, прогулка пойдет на пользу особенно регулярная, но все равно стоял и ждал автобуса. Порой приходилось пропускать подошедший и ждать очередной: влезть в транспорт было невозможно. Он уже дошел бы пешком и отдыхал после трудового дня. Пойди он сейчас, все равно пришел бы раньше, но все больше пропитывался к себе неприязнью и стоял на месте, ждал.
Переехать бы на этаж повыше! Ведь на третий этаж лифт не ходит. Временами на него находило воодушевление: он искренне верил, что способен изменить жизнь, что ненавистное клеймо с рождения – миф и не более. В подъезде он сжимал руки в кулаки и зарекался каждый день подниматься и спускаться пешком, по лестнице. Никакого лифта! Он воображал, как однажды после долгих тренировок поднимется на десятый этаж, до самой крыши. Но ступив на первую же ступеньку, он холодел: ужас неминуемого провала овладевал им. Он так боялся не
