Берестов вернулся в Россию, потому что другого места в мире для него не было. Гимназист, вырванный из семьи вихрем Великой Войны, офицер в семнадцать лет, в сущности, все, что он умел, — это воевать. Потому и завербовался в Иностранный Легион, потому и дрался в бесконечных стычках в дальних песках. Монотонная жизнь в фортах, походы, перестрелки, резня — все это отгоняло мысли о Родине, о потерянной юности, о семье, обо всем, чего он лишился. Но нельзя прожить жизнь в забытьи.
Получая письма от друзей из Франции, Югославии, Чехословакии, Берестов не мог отделаться от чувства, что эти люди, когда-то близкие ему, живут в каком-то странном сне. Они цеплялись за прошлое, словно искали в нем защиты от настоящего. А мир мчался вперед, послевоенная эйфория сменялась беспокойным ожиданием грозы. Отложенная, прошедшая стороной буря ворчала где-то, пока далекая, но ее дыхание уже ощущалось в воздухе. А еще была Советская Россия — новая, непонятная, неизвестная. Большевики, кажется, построили самолет. Их смешная маленькая эскадра выползла из Балтики. Там что-то происходило, и Андрей Васильевич вдруг понял, что, если он хочет изменить свою жизнь, есть только один путь. Берестова приняла бы любая эмигрантская диаспора, но это будет все тот же сон, забытье до самой смерти, по крайней мере, для него. Легионер Базиль дезертировал, бежал в Грецию и пришел в советское консульство. К великому удивлению бывшего белогвардейца, его приняли с распростертыми объятиями. Консульские работники моментально организовали встречу с журналистами и немедленно поведали всему миру историю раскаявшегося белого офицера, который возвращается на Родину. Растерянный Андрей Васильевич ответил на несколько вопросов и был отправлен на корабле в Одессу. Он был готов ко всему. Даже если ГПУ арестует его прямо на трапе, он не удивится и ни о чем не пожалеет. Но действительность оказалась горше и проще: страна, в которую приплыл Берестов, даже близко не походила на его Россию. Это было дикое, ни на что не похожее чувство — словно прошло не семь, а семьсот лет. Он не понимал, что происходит вокруг, не знал, чем живут люди рядом с ним. По простоте душевной Андрей Васильевич полагал, что его обширный и разнообразный боевой опыт окажется полезен Красной Армии, но на него смотрели, как на идиота. Тогда же он узнал, что его семья погибла от болезни девять лет назад. Жить было незачем, другой на его месте, наверное, полез бы в петлю. Но Берестов был силен и упрям. Он уехал на восток, туда, где разворачивались первые из грандиозных строек огромной страны. До строек его, естественно, не допустили, но бывший легионер уже научился довольствоваться малым, а место бухгалтера на торфоперерабатывающей фабрике вполне позволяло сводить концы с концами. Андрей Васильевич так и не стал своим в этом чужом для него мире, но, по крайней мере, это была жизнь, а не забытье. Он с интересом наблюдал за тем, как строится воздушный флот, новая промышленность, следил за рекордами и перелетами. Если бы не вопрос с религией, Берестов, возможно, даже примирился бы с Советской властью. Но и вакханалия воинствующих безбожников постепенно сходила на нет, и Андрей Васильевич даже ходил в единственную уцелевшую в городе церквушку, половина которой была отдана под какой-то склад. Странным образом его обошли все три волны репрессий, и соседи, первоначально относившиеся к нему враждебно и даже стучавшие в ГПУ, постепенно привыкли к этому странному человеку «из бывших». Берестову так и не удалось наладить с кем-нибудь отношения, за исключением, пожалуй, мальчишек, которым он иногда помогал с уроками. Сильный, уверенный, готовый в любой момент жестоко и страшно дать сдачи, бывший белогвардеец даже пользовался определенным уважением среди рабочих. У него на глазах менялась страна, казалось, голод ушел в прошлое, и вот-вот за ним последует нищета. Но буря, все это время набиравшая силу, наконец разразилась. Конфликт за конфликтом, война за войной — Берестов чувствовал, что гроза подходит к границам СССР. Хасан, Халхин-Гол, аннексия Чехословакии, все говорило о том, что грядет война — новая и еще более страшная, чем та, что отняла у него юность. Возвращение Западной Украины и Белоруссии Андрей Васильевич, в глубине души остававшийся подданным Российской империи, воспринял со сдержанной радостью, но финская война принесла новое беспокойство. Армия, которую он уже неосознанно полагал своей, слишком долго возилась с финнами, а значит, была слабее, чем казалась. Весна 1940–го принесла новые потрясения — пала Франция. СССР лихорадочно готовился к войне, ужесточились наказания за прогулы и опоздания на работу, удлинилась до предела рабочая неделя. И все же июнь 1941–го грянул внезапно. Сразу после речи Молотова Берестов пошел в военкомат записываться добровольцем. Больше всего он боялся, что ему, как тринадцать лет назад, укажут на дверь, но то ли издерганный капитан не стал утруждать себя проверкой, то ли вышел какой-то новый указ насчет «бывших», но Андрей Васильевич оказался в учебном полку. То, что другим было тяжелой учебой, для него оказалось лишь скорым повторением давно пройденного. Тело быстро вспоминало былые навыки, несмотря на возраст, он был первым во всем, но назначение командиром взвода оказалось неожиданностью. Он не мог поверить этому и принялся лихорадочно готовить своих бойцов к грядущим боям. И, кажется, подготовил неплохо.
Сейчас, шагая под руку с комиссаром, Берестов перебирал в уме события последних 25 лет. Что ни говори, а жизнь получилась не самая плохая и не самая короткая. И уж во всяком случае, жаловаться на скуку ему не приходилось. Юность прошла в боях с германцем, и, похоже, состариться немец не даст. Он был силен, этот враг образца 41–го года, много сильнее, чем двадцать пять лет назад. Да и война изменилась — теперь сражались моторы, броня, и авиация выступала по-настоящему грозной силой. Единственное, что осталось прежним, — это русское разгильдяйство, авось и нежелание понять, что ошибки здесь оплачивают кровью…
Гольдберг снова споткнулся, и Андрей Васильевич придержал его за локоть. Ситуация была комичной: он, русский дворянин, офицер Русской императорской и Белой армии, ведет под руку слепого красного комиссара, да еще еврея в придачу. Берестов беззвучно рассмеялся. Нет, он ничего не забыл и не простил, но сейчас понимал, что с комиссаром ему повезло. Впрочем, ему всегда везло. Старший сержант, обернувшись, посмотрел на взвод. Люди шагали ровно, никто не отставал и не вырывался вперед. Отряд продолжал отмерять километры по освещаемой фарами танков просеке.
Они двигались по ночам, с рассветом отгоняя машины под прикрытие деревьев, все дальше углубляясь в леса. Не раз и не два случалось Волкову наблюдать из кустов, как по русским дорогам катятся немецкие грузовики и мотоциклы, не ведая, что в ста метрах от них русские танки развернули башни на шум двигателей. Надо сказать, оба Т–26 связывали роту похлеще любого раненого. В довоенных фильмах грозные машины летали, как ласточки, прыгали через окопы, давили вражеские пулеметные гнезда. А в жизни у танков глохли моторы, слетали и рвались гусеницы. На танке Петрова гусеницы сращивали три раза, на танке Турсунходжиева — четыре, немецкий бензин был хуже по качеству, чем наш, и это добавляло хлопот. Но тяжелее всего было с реками и прочими водными преградами. На вторую ночь, двигаясь по разбитой грунтовке, они вышли к речке, да и не речке, ручью, шириной от силы четыре метра, правда, вдоль берегов ручейка тянулась заболоченная низина. Через это недоразумение был перекинут простой бревенчатый мост, и хотя знака рядом с ним не имелось, всем сразу стало понятно, что по этому сооружению можно провезти в лучшем случае грузовик. Дно у речки оказалось вязкое, и Волков сразу понял, что здесь они застрянут до утра. Совместно с Петровым был намечен план переправы. Сперва на другой берег перегнали грузовик и перенесли раненых, затем при свете факелов начали разбирать само сооружение. Полученные бревна использовали для того, чтобы выложить подъезды к намечающемуся броду и дно речки, одновременно саперными лопатками срывали обрывчики в берегах. Глубина в районе будущей переправы была едва выше колена — старший лейтенант решил, что танки пройдут. Уже светлело, когда бледный от волнения Осокин ровно и быстро провел танк через гать, въехал в поток, плеснув волной на берег, и уверенно выполз на бережок Настала очередь танка Турсунходжиева. Маленький водитель командирской машины выскочил из своего Т–26 и пошел обратно через речку. Минут десять он что-то обсуждал с Рустамом, водителем второго танка, оба размахивали руками, затем в холодную сентябрьскую воду полез татарин. Он что-то долго вымерял длинной палкой, качал головой. Его машине здорово досталось в последний, роковой для дивизии день, мотор работал с перебоями, и мехвод опасался, что старый двигатель заглохнет посередине реки. Наконец, решительно кивнув Осокину, Рустам выбрался на берег и залез в Т–26. Волков Почувствовал общее напряжение и искоса посмотрел на своих людей. В предрассветных сумерках он мог видеть только лица ближайших бойцов, но этого хватило, чтобы успокоить лейтенанта. Не раз за время их совместного с танкистами похода он краем уха слышал, как красноармейцы вполголоса крыли навязавшихся на их голову «трактористов». И все же, когда у машины рвалась гусеница, пехотинцы помогали сращивать ее; когда глох мотор, Копылов и Тулов вылезали из грузовика и копались во внутренностях танков вместе с мехводами. Сейчас люди внимательно смотрели, как водитель Турсунходжиева собирается переводить свой Т–26 через речку. Не замечая, что сжал кулаки, наклонился вперед Копылов, Зверев, мокрый и перемазанный илом, сидел на корточках и озабоченно смотрел то на воду, то на газующий танк. Позади кто-то вполголоса сказал:
