угроза.
– Что думаешь о работе прошлой ночью? – спрашивает она, покручивая сигарету между двумя пальцами, украшенными драгоценными камнями.
– Все хорошо, госпожа Ли, – говорю я. Однажды девушку выпороли за то, что она не назвала ее «госпожа». На следующий день мы видели кровь и гной через ее рубашку.
– Садись, – говорит она мне. – Сядь, и мы поговорим.
Опасность везде: и если я сяду, и если уйду. Я сажусь. Госпожа Ли долго затягивается. Она издает тонкий, едва уловимый звук, кончик сигареты вспыхивает оранжевым, прежде чем потухнуть до черного. Я представляю, что воздух вокруг нее ядовит, ее присутствие настолько смертоносно, что растения разлагаются, а цветы гибнут.
– Когда ты попала ко мне, – продолжает она, – ты была такой худой. Я могла бы поднять тебя двумя пальцами. А теперь погляди на себя. Здоровая девочка с хорошим румянцем и розовым языком.
– Я хорошо питаюсь и сплю благодаря доброте госпоже Ли, – говорю я без воодушевления.
– Да, – говорит она. – Да, именно.
Пауза, она делает еще одну затяжку. Я смотрю, как в пространстве между нами клубится дым.
– Снять помещение в этом городе недешево, – говорит она мне. – Иметь в своем распоряжении целое здание – ну, я сомневаюсь, что ты вообще можешь представить, сколько это стоит. Но благодаря великой щедрости туна [6] «Радостный обряд» мы можем жить здесь в комфорте и покое. Как думаешь, Пион? Тебе нравится здесь жить?
– Да, – лгу я.
– Тун кормит нас. Он одевает нас. Он защищает нас. Да, они защищают тебя, Пион. Я защищаю тебя.
– Спасибо, госпожа Ли, – говорю я, опуская голову.
– Какая вежливая девушка, – говорит она. Без предупреждения она швыряет сигарету на стол, и та рассыпается в кучу пепла под ее пальцами. Вблизи видно, что кожа ее рук истончилась с возрастом, она морщинистая, как слой пенки на горячем молоке. Руки ее выдают: сколько бы пудры она на себя ни сыпала, мы всегда будем знать, что она может умереть, как и все остальные.
– Если девушка не зарабатывает денег, – продолжает она, – разве это честно? Если она ничего не делает в ответ на доброту туна, значит, она просто пользуется ею, не так ли? Как думаешь, Пион? Ты так хорошо живешь здесь уже месяц.
Я знаю, какие слова она хочет от меня услышать. Я боюсь их произнести.
– Сегодня ты закончила учиться, – говорит она, проводя ногтями по столешнице. – Завтра ты возьмешь своих первых клиентов. Моя милая маленькая девочка, которая так хорошо говорит по-английски. Ты заработаешь нам состояние этими своими грустными глазами.
Еще одна пауза. Я ненавижу ее за эти слова – мои глаза, такие непримечательные, такие полностью мои, теперь стали вульгарными и оскверненными из-за нее.
Но все, что я могу ответить, это: «Да, госпожа Ли». Она это знает. Даже наслаждается этим. Потому что мы обе знаем, что произойдет, если я не подчинюсь: есть такие лачуги, называемые стойлами, где девушки заперты, как скот, а единственные их клиенты – это моряки, подростки и пьяницы. Я знаю, что тела этих девушек истощены, надломлены и больны, и большинство из них увозят в больницу, которая вовсе не больница, а мрачная комната без окон в глухих переулках Чайнатауна. С запертой дверью. Внутри стоит лампа, чашка воды, чашка вареного риса. Смерть никогда не дожидается этих девушек слишком долго.
– Такая девушка, как ты, и дня не продержится в стойле, – говорит госпожа Ли, словно слышит мои мысли. – Здесь я кормлю тебя. Я даю тебе красивую чистую одежду. Я делаю тебя красивой. Я даю тебе кровать. Сколько китайских девушек могут сказать то же самое? Мы не какая-нибудь жалкая дыра с Бартлетт-Элли. Мы лучший бордель во всем городе. Здесь у тебя все самое лучшее. Оглянись. Лучше этого не станет.
– Вы правы, госпожа Ли, – говорю я ей. – Я буду усердно работать, чтобы заплатить за вашу доброту.
– Я знала, что ты будешь хорошей девочкой, – говорит она, протягивая руку, чтобы погладить меня. Ее глаза вспыхивают от удовольствия. Я чувствую ее раскрытую ладонь на черепе, словно осьминога, стекающего по моей голове и сжимающегося, чтобы задушить меня.
– Завтра, – выдыхает она, – мы тебя откупорим.
Она позволяет мне уйти. Я встаю и чувствую, что мои зеленые атласные штаны намокли. Она наблюдает, как я иду к двери, как изо всех сил пытаюсь ее распахнуть.
Прежде чем я выхожу, она обращается ко мне:
– Еще кое-что. С сегодняшнего вечера у тебя будет спальня Нефрит.
– Но где же будет спать сама Нефрит? – спрашиваю я. Бордель разделен на три этажа, большинство из нас живет на втором этаже, где у нас общая комната для сна и еще две для развлечения клиентов. Третий этаж с отдельными комнатами зарезервирован для лучших девушек, таких как Ласточка, Ирис и Нефрит, до того, как ее живот начал расти. Только девушки, которые приводят самых дорогих клиентов, имеют собственные комнаты. Я еще ни одного не привела.
Госпожа Ли не отвечает. Охранники понимают, что это знак того, что она со мной закончила, и выталкивают меня за дверь. Я возвращаюсь наверх в нашу спальню и собираю свои немногочисленные вещи: рабочую одежду, косметику, ленты и шпильки для волос. Комната Нефрит находится в конце коридора на третьем этаже, она одна из самых больших. Дойдя до нее, я стучу в дверь, ожидая, что она будет там.
– Госпожа Ли тебе не сказала? – говорит Ирис, ее круглое лицо выглядывает из соседней комнаты. – Они забрали Нефрит ночью.
– О, – говорю я. – Нет, не сказала.
– Она все равно не может работать здесь, пока у нее внутри растет эта штука, – говорит Ирис. – Какой мужчина захочет потасканную шлюху?
Она ухмыляется и исчезает в своей комнате. Я делаю то же самое. Но это не моя комната. Это комната Нефрит. Нефрит, которую я видела всего несколько часов назад, сейчас движется к стойлам, где будет брать с клиентов по двадцать пять центов, по пятьдесят, если повезет. Интересно, что будет с ребенком. Женщины в стойлах не задерживаются дольше двух лет, рассказывал мне кто-то, когда я впервые попала в казарму для рабов – барракун. Либо ты умираешь от болезни, либо ты умираешь из-за мужчины. В ответ я тогда спросила: «В чем разница?»
Я зажигаю лампу. Комната Нефрит опрятна, от стены до стены выкрашена в темно-алый цвет. Зарешеченное окно смотрит на серую улицу внизу. Комната по-прежнему пахнет ею, тонкий аромат цитрусовых наполняет воздух. Она пробыла здесь так долго, дольше любой из нас.
Ей не могло быть больше двадцати, двадцати одного года. Говорила ли
