она что-то про семью в Китае? Не могу вспомнить. Я начинаю забывать, какая информация принадлежит какой девушке. Мы анонимный клан тел и историй, и, возможно, мы все направляемся в одно и то же место. Имеет ли это значение? Это всего лишь вопрос времени, когда каждую из нас схватят посреди ночи и заменят на другую, более молодую и красивую девушку.
Целый месяц мне удавалось оставаться в безопасности, нетронутой. Когда я впервые приехала, я пообещала себе стать как можно меньше. Если на меня смотрел мужчина, я превращала свое лицо во что-то уродливое. Было не так сложно показать то, что я чувствовала внутри. Но я была глупа, думая, что у меня есть выбор. Меня купили не просто так, и теперь я должна выполнить обещанное.
В этот момент я думаю о Бай Хэ, девушке с фарфоровой кожей из историй моей деревни. Когда-то я считала, что ее кожа была ее бременем. Но теперь, сидя здесь и осознавая, что завтра к этому времени у меня больше не будет девственности, я осознаю истину: кожа Бай Хэ не была бременем. Быть девушкой – вот ее бремя. И раз такое бремя существует, то ни одна из нас не освобождена от него, даже я.
2
Это история о корзине с углем, которая плыла по океану.
Путь в Сан-Франциско занял три недели, по крайней мере, мне так сказали. Из комнаты в Чжифу, меня, плотно упакованную в корзину с углем, поместили в кузов повозки, и когда мы наконец остановились, я услышала нарастающий шум океана.
Повсюду голоса, мало чем отличающиеся от шума на рыбном рынке. Они были торговцами, но на этот раз большинство из этих голосов были иностранными.
– Поставь вон туда, – сказал кто-то рядом со мной. – Эти две на тот корабль. Как вас зовут?
Теперь голос Джаспера:
– Груз в Сан-Франциско. Собственность наставника Эна и его имущество для передачи туну «Радостный обряд».
– Да, сэр, – сказал другой голос, внезапно испугавшись. – Мы хорошо осведомлены о вашей особой посылке.
Меня подняли, уголь посыпался на шею. Они снова уносили меня, но что-то в шуме океана, поспешных голосах и языках, которые пришли с ними, подсказывало мне, что с этого следующего этапа пути будет трудно вернуться.
Если бы я знала все, что знаю теперь, я бы заплакала. Всё, что я могла видеть, – стенка корзины. Единственное, что Джаспер позволил мне видеть. Кажется, последнее, что я услышала, был чей-то голос – возможно, его голос, – поющий на прощание.
Позже, когда крышка соскользнула, я представила, как выпрыгиваю наружу. Но когда я попыталась вытянуть себя вверх, уголь прижал мои бедра ко дну корзины. Я подумала, что уже близка к тому, чтобы самой превратиться в кусок угля. Один из людей Джаспера смотрел на меня сверху вниз.
– Даже не вздумай звать на помощь, – сказал он, опуская руку, чтобы развязать веревку вокруг моего рта. – Если закричишь – умрешь.
Я кивнула. Что угодно, лишь бы вытащили тряпку изо рта.
– Ешь, – сказал он. В другой руке у него был маньтоу размером со скомканный носок с серой и дряблой корочкой. Я уставилась на булочку, а затем набросилась на нее. Когда я закончила – это не заняло много времени, – мужчина снова потянулся вниз, на этот раз с флягой в руке. Я снова дернулась, но он оттолкнул мою голову назад.
– Я сам, – сказал он.
Я кивнула и еще больше запрокинула голову, отчаянно нуждаясь в чем-то, что могло бы охладить мои внутренности. Он прикоснулся к моей губе, мой рот был полуоткрыт. Мне хотелось, чтобы в этот момент вся вода мира вошла в мое тело. Но она закончилась прежде, чем мне удалось смыть с губ прикосновение этого человека. Мужчина снова поднял фляжку и закрутил крышку. Затем он засунул тряпку обратно мне в рот и закрепил ее веревкой.
– Я буду возвращаться каждые два дня, – сказал он. – Может, три. Веди себя тихо.
А потом он закрыл крышку.
Что можно рассказать о том, каково это – находиться в таком тесном пространстве в темноте? Мое тело было скрючено, колени упирались в подбородок, спина изогнулась, как обезьяний хвост. Через некоторое время боль в согнутых конечностях стала настолько невыносимой, что я задумалась, смогу ли вытолкнуть себя из корзины со всей силой, которая накопилась в моих ногах. Но это была всего лишь мечта. После первого дня боль стала тише, а затем притупилась до шепота. Когда я спала, а спала я все время, то клала голову на колени, и волны океана качали меня в сторону далекого берега – это был не совсем сон, а лихорадочное состояние между сном и явью.
У меня были видения. Воспоминания приходили ко мне легко, но я больше не могла отличить, что произошло на самом деле, а что нет. Все плыло, как далекая песня памяти и желаний.
Я видела своих родителей перед тем, как их забрали: улыбку отца и его седеющую бородку. Я видела, как руки моей матери взлетали, словно птицы, когда она работала за ткацким станком. И я видела бабушку, занятую садом, с загорелым от солнца лицом. Я задумалась, шел ли дождь с тех пор, как я покинула Чжифу. Я решила, что если я плыву в океане, то я плыву по этому дождю. И поэтому я поговорила с бабушкой, рассказав ей, как сильно я скучаю по ней, и обо всем, что произошло со мной с тех пор, как я видела ее в последний раз, но не о самом ужасном, так как не хотела, чтобы она волновалась. Потекли горячие и быстрые слезы, и я ловила их ртом, представляя, что это соленая свинина или вяленая рыба.
Я видела наставника Вана и школу каллиграфии, даже чувствовала едкий запах туши, свеженанесенной на длинные листы бумаги. Окна классной комнаты были открыты, а во дворе сушились новые свитки. Я пыталась прочитать все иероглифы, но они показались не более чем пауками на снегу.
Кого я не видела, так это Линь Дайюй. Я знала почему. В своей истории Линь Дайюй никогда не покидала Китай – вместо этого она умирает там. По мере того, как корабль уносил меня все дальше и дальше от дома, я задавалась вопросом, не разлучились ли мы с ней наконец. Маленькая Дайюй была бы в восторге и торжествовала – мы наконец-то избавились друг от друга, наши истории разделились. Но теперь, когда Линь Дайюй больше не
