Сон у генерала после прочтения листовки пропал совсем.
Внимая убаюкивающему гулу мотора, Конев всё думал и думал о себе, о ситуации, возникшей в Советском Союзе из-за внезапного нападения фашистов и вынужденного нашего отступления.
Тяжелые мысли перетекали из вчерашнего дня в близкое прошлое, а из того былого — опять в минувший день. Томили генерала вопросы: «Мог ли Сталин негласно распорядиться о расправе над ним? Только ли его вина была в том, что дивизии попали в окружение под Вязьмой? Где теперь Анна и дети, что с ними? Как сложится его завтрашний день?».
Вставал в памяти тридцать седьмой, а за ним — и тридцать восьмой годы, когда уничтожали верхушку Красной армии, полководцев арестовывали одного за другим, многих — пускали в расход; когда чувства страха, унижения, какой-то неминуемой безысходности тяготели над большей частью офицеров, начиная от командира роты и кончая командующим округом. Тогда чувство товарищества, чувство дружеского локтя, чувство взаимовыручки уступали место нелепой подозрительности.
Над Коневым же, который командовал стрелковым полком, тучи, к удивлению многих, не сгущались, его не трогали, как бы обходили стороной. Может, поэтому он не утрачивал привычного жизнелюбия, не принимал армейского уныния, считал, что оно противно войску, действует на солдат, будто язва смертельная. Конев искренне, всей душой любил армию, особенно любил «поле боя», то есть, разные учения, которые проводил с вдохновением, исполнял их, как актёр на сцене заветную роль.
После одного из таких учений начальник Генерального штаба Красной армии, маршал Борис Михайлович Шапошников, разговаривая с Коневым наедине, заметил: «У вас есть задатки к вождению войск, чувствуется, что вы можете стать мастером манёвра».
Иван Степанович смутился, даже краска выступила на щеках, он замешкался, не зная, что ответить начальнику Генштаба.
Шапошников редко кого хвалил, оценка начальника высокого ранга налагала на командира полка тройную ответственность в делах и словах.
После чисток в армии Сталин пристально следил за теми, кого лукавые наветы, а за редким исключением — и справедливые, не коснулись. Он как бы прикидывал: стоит ли выдвигать их вперёд в будущей войне? И Конев, так ему иногда казалось, ощущал на себе интерес Иосифа Виссарионовича, потому и находился под обаянием личности Сталина, безгранично доверял ему.
Что привлекало полковника в вожде?
Его огромная сила воли, твёрдость в ситуациях, требующих быстрых действий, личная проницательность, интуиция. Не одним днём жил Сталин, умел заглянуть в будущее. Он как бы предчувствовал неизбежность столкновения двух цивилизаций — западной фашистской и восточной русской. И, по мере возможностей, готовил страну к грядущему катаклизму.
Он думал о рывке в экономике, без чего устоять перед набиравшим силу врагом было невозможно.
Начиная с 30-х годов, в Советском Союзе каждый год строили 8–9 тысяч разных предприятий: от металлургических заводов, угольных шахт до кондитерских и обувных фабрик; покупали на Западе самые передовые технологии, особенно — для машиностроения, приглашали специалистов из других стран, если не находили своих.
Всё это не могло не вызывать положительных эмоций у населения, у Красной армии — в том числе.
За три месяца войны чувства Конева к Сталину изменились. Нет, он был уверен, что не потерял симпатии к вождю, симпатия осталась, но горячего восторга в душе уже не возникало. Генерал ощущал, что воля Сталина, прежде столь мощная, не достигала фронта, где-то терялась, как искра в моторной свече, когда не заводится двигатель машины. Почему такое происходило? Конев не мог понять до конца.
Неужели Сталин растерялся? Или позволил себе расслабиться? Или кто-то, не менее сильный, чем он, действовал наперекор?
Кто знает!
В любом случае, Иван Степанович думал, что виновником за катастрофу под Вязьмой Сталин выбрал его и меру назначил самую-самую. Но, видимо, генерал Георгий Константинович Жуков на каком-то этапе, то ли будучи в Москве, то ли по пути в Столбы, то ли уже в должности командующего Западным фронтом, сумел убедить Сталина в том, что виноват не один Конев, и Верховный Главнокомандующий, возможно, сменил гнев на милость, отменил прежнее своё решение.
Может, и так!
По крайней мере, Коневу хотелось, чтобы было именно так.
А почему давно нет письма от Анны? Он по-прежнему любил её, переживал за неё, не знал, что с нею и с детьми.
Вдали обозначилось зарево пожара.
— Подъезжаем к Торжку, — обронил Николай Чуранов.
Генерал встряхнулся от воспоминаний, вскинул голову, оглядывал из машины окрестности, надвигавшийся пригород.
Торжок имел прифронтовой вид, был готов отразить натиск фашистов, а если случится, то и выдержать длительную осаду. Очевидно, зная о намерениях горожан, авиация немцев беспрерывно гудела в небе, сбрасывала фугасные и зажигательные бомбы. Их самолёты сделали около двух тысяч вылетов, не считаясь с тем, что несли немалые потери.
В сумерках краснели разбитыми кирпичами разбомблённые учреждения, паровозное депо, сиротливо чернели останки сгоревших деревянных улиц, часто высились баррикады из брёвен, камней, мешков с песком, на крышах уцелевших строений угадывались противоздушные зенитки и пулемётные гнёзда.
— Молодцы, окапываются по-умному! — оценил генерал.
Да, древний Торжок, переживший за свою историю, насчитывающую без малого тысячу лет, не одно нашествие всяких захватчиков, и теперь не собирался сдаваться, мог встретить неприятеля огнём и мечом. Кто не ушёл на фронт или не уехал в эвакуацию с предприятиями, ходил на оборонку, включая детей и стариков — они шли туда добровольно. Вокруг встали защитные сооружения, а в самом городе — укрепления против танков, огневые точки, некоторые из них устроили даже в колокольнях отдельных храмов, закрытых для службы.
Тревога и предчувствие беды не покидали тех, кого издавна звучно называли: новоторы!
5
Сержант Басов взлетел на седьмое небо — командир роты разрешил ему проведать родителей, дал отпуск на целые сутки!
Такое счастье выпало Николаю, что он сразу и не поверил в это чудо!
После Вязьмы батальон, где воевал Басов, изрядно поредевший, отвели в тыл, расформировали, а вскоре собрали заново и в качестве свежего пополнения направили в окрестности озера Селигер.
Басов попал в миномётный взвод одного из подразделений 133-й стрелковой дивизии, ею командовал генерал-майор Василий Иванович Швецов. Теперь дивизия получила приказ выступить в направлении на Калинин, проходила к новым позициям сравнительно недалеко от Торжка, поэтому сержант хотел использовать момент, в другой раз такого уже не будет.
На перекладных он добрался до родного города и, выйдя из машины, пошёл пешком через центральный район.
От скорой ходьбы Николай раскраснелся, жарко стало.
Басов расстегнул верх шинели, зашагал ещё быстрее, не терпелось увидеть родные лица. Накануне, вспоминая знакомые с детства улицы, он представлял уединенную лавочку на Красной горке. Тогда стоял душистый июньский вечерок. Он сидел на лавочке со своей подругой Надюшкой, в тот вечер особенно милой и близкой, ласково обнимал её, и она отвечала застенчивой тёплой улыбкой.
Ему так захотелось, чтобы тот вечерок повторился когда-нибудь, чтобы он мог забыться в поцелуе и не выпускать любимую из своих рук.
Николай был уверен, что непременно увидит её, скажет какие-то заветные единственные слова, от которых на её губах засияет неповторимая улыбка. И, конечно, Николай не утаит о том, что на фронте часто вспоминал о ней, думал, и она согревала душу.
От ожидания встречи у сержанта вырастали за спиной крылья, он готов был, как птица, полететь с высокого городского холма.
Спускаясь с Красной горки к набережной реки Тверцы, Николай с трудом узнавал округу, сердце сжималось от боли. Не было прежней красоты, она пропала куда-то. Торжок поблёк, подобно цветку после сильного мороза. Веяло от его вида какой-то мрачностью, отчуждённостью. Даже колокольня на Ильинке, когда-то и в будни нарядная и радостная, уныло тянула шпиль в хмурое небо. На здании церкви темнели следы от пуль и от осколков бомб.
Прохожих на улицах было мало. И Николай, пока шёл, не встретил ни одного знакомого. Вступив на чугунный мост через реку Тверцу, Басов оглянулся, взглядом скользнул туда, где размещалась городская гостиница. Ему вдруг почудилось, будто на крыше мелькнула фигура Надюшки. Он провёл ладонью по глазам, отогнал видение.
«Очумел ты что ли! — выругал себя Николай. — Надюшка уже стала мерещиться. Это плохо!».
Главная площадь, её бабушка Поля называла по-старому — Сенной, хранила следы разора. У моста стояла полуразрушенная ротонда, дымили развалины домов. Неужели вот здесь, до ухода на службу, он счастливо встречал Новый год? Да, тут всё это было, вместе с веселой кампанией, с радостью и приподнятым настроением. И никто тогда не думал о беде. Тогда народ собрался сюда чуть ли не со всего города, гулял от души.
