Беседа с Бауманом глубоко запомнилась Белокурову. О многом по-новому передумал он, стремясь понять полностью мысли Николая Эрнестовича. Занятый крестьянской работой в хозяйстве отца, Белокуров сумел попасть в Бурасы только летом. Бауман встретил его как старого знакомого, опять долго и дружески с ними беседовал и дал ему адрес одного из своих саратовских знакомых, с которым, как считал Бауман, Белокурову было бы очень полезно побеседовать. Впоследствии Белокуров вспоминал: «Мы проговорили тогда всю ночь до рассвета… Николай Эрнестович первый покачнул мою веру в бога и царя»{И. Н. Белокуров. Из записок аграрника. М., 1926, стр. 13.}.
Время шло. Шла весна, а вместе с ней приближалось 1 мая.
Николай Эрнестович решил отпраздновать этот всемирный праздник трудящихся. Замысел его был тем более нов и значителен, что маевки нужно было провести в далеком саратовском селе, оторванном от влияния крупных пролетарских центров. В то время (1896 год) не во многих городах, даже с большим фабрично-заводским населением, пытались праздновать 1 мая. Но трудности не остановили Баумана, имевшего уже некоторый опыт подпольной работы в казанских рабочих кружках. Всего несколько человек посвятил Бауман в свой план за два-три дня до 1 мая. К Бауману часто приходил старичок-землемер, сын которого был сослан за народовольческую агитацию. Нередко старичок засиживался у молодого ветеринарного врача заполночь, рассказывал, в каких ужасных условиях «мышеловок», «окольцовывания» и прочих «утеснениях землей» оказались окрестные крестьяне после 1861 года. Его-то и пригласил к себе Бауман под видом рыбной ловли накануне 1 мая. Над починкой наметок и большого бредня на дворе ветеринарного участка хлопотал также местный учитель, восторженный поклонник Писарева и Добролюбова. С удовольствием присоединились к рыбалке несколько молодых крестьянских парней, с которыми Николай Эрнестович завел большую дружбу. Крестьянская молодежь относилась к своему сверстнику — молодому ветеринарному врачу — с большим уважением и симпатией: Бауман держался с ними запросто, приветливо разговаривал, помогал в школьных занятиях. Они видели в нем не «городского», не чиновника, а человека, который участливо беседует с ними о их житье-бытье, не чуждается молодежи, не отсиживается на своем участке, при случае может сыграть с большим успехом два-три кона в городки.
Ранним утром небольшая толпа — человек двадцать «рыболовов» — двинулась от ветеринарного участка к небольшой степной речке, протекавшей неподалеку от околицы. Впереди, заботливо поддерживая большой, аккуратно свернутый бредень, шел ветеринарный врач. За ним с наметками, не торопясь, шагали учитель и землемер. А молодежь, с веселым смехом и переговорами, шла к реке напрямик, по только что вспаханному яровому полю. Вдали, за перелеском зеленела бархатная озимь. Свежий ветер разгонял последние предутренние тучи. Когда «рыболовы» подошли к речке, Николай Эрнестович огляделся вокруг. Место было выбрано удачно: «рыболовы» расположились в небольшой лощинке, закрытой со стороны села прибрежными кустами ольхи и орешника. Если бы урядник и захотел понаблюдать от околицы села за занятиями «рыболовов», он не смог бы что-либо рассмотреть на таком значительном расстоянии.
Николай Эрнестович развернул бредень — и большое красное знамя затрепетало над свежей, черной пашней. Бауман встал на высокий пенек у обрыва речки и обратился к своим спутникам с короткой, но горячей, зажигающей сердца речью о значении первомайского праздника:
— Пока это алое знамя, как яркий огонь, как надежда нашего освобождения, взвилось только над этой тихой степной речкой и пашней! Пока наши товарищи-рабочие только небольшими, но сплоченными, сильными группами выходят в это утро приветствовать свой рабочий праздник. Но пройдет немного лет — и наше красное знамя, трепещущее на ветру, взовьется над всеми городами и селами, победно взовьется над всем миром!..
…Поздно вечером вернулись с речки «рыболовы»… Даже десятки лет спустя вспоминали участники маевки горячую речь Баумана…
Летом трудовую, полную разъездов и агитационной работы жизнь в далеком степном селе еще более оживил приезд Эльзы, любимой сестры Николая Эрнестовича. Она приехала к брату на каникулы в сопровождении одной из своих казанских подруг. Эльза привезла письма от родителей, от казанских друзей, несколько новых, только что полученных в казанских социал-демократических кругах брошюр и книг по рабочему вопросу, по политической экономии. «Приезд ее был принят восторженно всей нашей радикальной молодежью, вышел за пределы события в селе Бурасы», — так вспоминал об этих чудных летних днях Николай Эрнестович. О приезде подруг молодые ветеринары известили своих новых знакомых, в которых чувствовали возможных единомышленников: землемера, рассказывавшего Николаю Эрнестовичу горькую правду о «размежевании» крестьян с помещиками после 1861 года; учителя, исключенного из семинарии «за неодобрительное поведение»; сына дьякона из соседнего села.
Молодежь восторженно читала новинку — напечатанное в начале марта 1895 года в «Самарской газете» стихотворение М. Горького «В Черноморье» (с подзаголовком «Песня»). В этом изумительно певучем, сверкающем морем и солнцем смелом призыве воспевался храбрый сокол, которого даже смерть не могла оторвать от неба, свободы…
Девушка с необычайным волнением, проникновенно читала заключительные строки этой песни о свободе:
— «Пускай ты умер! Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!..»
И Николай Эрнестович, перебивая ее, с восторгом повторял:
Безумству храбрых поем мы песню!..
Вечеринка закончилась на рассвете. Первые лучи солнца гости Баумана встретили, по предложению хозяина, бессмертной «Вакхической песней» Пушкина:
Да здравствует солнце,Да скроется тьма.
…Быстро пролетело время каникул. Эльза со своей подругой — веселой, энергичной девушкой — стала собираться в дорогу. Возвращались они из Саратова в Казань на пароходе, и Николай Эрнестович вместе с В. Г. Сущинским поехал провожать их до Саратова. Здесь молодые люди вновь провели несколько дней в кружке Дьяковой. Проводы Эльзы и ее подруги были шумными и веселыми. Провожать их явилась на пристань чуть ли не вся «социал-демократическая колония Саратова и его окрестностей», — как шутливо называл впоследствии в одном из писем родным Николай Эрнестович молодежь кружка Дьяковой.
Глядя «а уходивший вверх по течению пароход, еле различая беленький, становившийся все меньше и меньше платочек сеетры, Николай Эрнестович промолвил стоявшему около него Сущинскому:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
