– Ее подружка… – тормошила меня дочь.
– Ее подружка-пчела, – поправил я, – тетя, дядя Шмель, все они умерли, потому что кого-то ужалили.
– И она сильно горевала, – тихо проговорила Анна.
– Да, горевала, – продолжал я. – Она не могла понять, зачем нужно жало и какой смысл быть пчелой.
– И тогда…
– И тогда стала задавать вопросы зверям в саду.
– В лесу, – на этот раз поправила дочь.
– В лесу. Но никто не мог ей помочь.
– Кроме совы.
– Кроме мудрой совы. Которая сказала: «Вот укусишь и сама все узнаешь».
– И…
– Однажды пчела летала по лесу и увидела павлина. Конечно, она не знала, что это павлин. Она вообще не знала, кто такие павлины. Птица и птица – обычной птичьей наружности, и больше ничего.
– Когда я была маленькой, ты не говорил «и больше ничего», – упрекнула меня Анна.
– Ты выросла. И больше ничего.
– Нет.
– Хорошо. Обычной птичьей наружности. Так решила пчела. А потому села на павлина и задала свой вопрос: «Зачем мне жало?»
– Зачем? – повторила Анна, словно в самом деле хотела узнать ответ. Будто она забыла, и ей не терпелось дослушать сказку до конца.
– "Жужжи отсюда", – ответил ей павлин. И пчела разозлилась.
– И ужалила павлина, – закончила за меня Анна. – Павлин расцвел. Все его перья встали дыбом. Все до единого. И засверкали, как радуга. «Ничего не видела красивее», – подумала глупая пчелка и умерла.
Когда мы свернули на Йель-роуд, я заметил Васкеса. Он неподвижно стоял под фонарем, как часовой.
* * *
Я пронесся мимо него и чуть не залетел на тротуар.
– Папа! – Анна встрепенулась. Встревоженная, наверное, даже напуганная, она вскинула голову и посмотрела в окно.
Каким-то образом я выправил машину и свернул на подъездную дорожку к дому 1823.
– Что случилось? – спросила дочь.
– Ничего. – Самое неискреннее «ничего», которое слетало с уст. Естественно, моих.
Анна оказалась слишком вежливой, чтобы продолжать расспросы после того, как я схватил ее за руку и затащил в дом.
Диана не спала. На кухне благоухало кофе, горел свет, работал телевизор, настроенный на кулинарный канал. Диана ждала, когда возвратятся домой два ее самых любимых в жизни человека.
И мы вернулись.
Диана неправильно поняла выражение страха на моем лице – решила, что оно вызвано ночными событиями. А что еще она могла подумать, если я побелел, как мел, и расхаживал взад и вперед?
– С ней все в порядке? – спросила жена. Она успела задать этот вопрос Анне, но та вновь обрела подростковую мрачность и молча прошествовала мимо матери к себе наверх.
– Да, – ответил я. – Сахар снизился до 122.
– А как она сама? Напугалась?
– Нет. Напугался я.
Анна – молодчина. Она справится. Другое дело Чарли. Я всеми силами старался отвлечь внимание жены от двери, куда каждую минуту мог позвонить тот, кто меня шантажировал.
Васкес находился не более чем в сорока ярдах от моей жены и ребенка.
Я подошел к окну и выглянул в темноту.
– Что ты высматриваешь? – спросила Диана.
– Ничего. Послышалось.
Жена подошла сзади, положила голову мне на плечо и прижалась ко мне. Она считала, что опасность миновала, я знал, что нет.
– С ней в самом деле все в порядке? – переспросила Диана.
– Что? – От тепла ее тела я сразу успокоился.
– Может быть, мне стоит переночевать вместе с ней?
– Она тебя не впустит.
– Попытаюсь проскользнуть, когда она заснет.
– Не стоит. Я думаю, Диана, нынешнюю ночь она проведет нормально.
«Ключевое слово „нынешнюю“. За следующую и тем более остальные не поручусь. Но и нынешняя, похоже, сулит нам неприятности. Зачем явился Васкес? Чего он хочет?»
– Почему ты такой озабоченный, Чарлз? Я полагала, бояться – моя привилегия.
– Знаешь, больница и все такое…
– Я иду спать, – объявила жена. – Во всяком случае, хочу попытаться.
– Приду чуть позже, – ответил я.
А сам, после того как Диана поднялась наверх, сосчитал до десяти, подошел к камину и взял кочергу. Повертел ее в руке и выглянул на улицу.
От моего парадного до подъездной дорожки оказалось двадцать пять шагов. Я сосчитал их. Чтобы чем-то заняться. Чтобы не поддаться панике. Хотя не исключено, что мной уже овладела паника. Ведь я шагал по подъездной дорожке от собственного дома с каминной кочергой в руке.
Выйдя на улицу, я сделал три глубоких вдоха и увидел, что Васкес исчез. Под уличным фонарем было пусто.
Неужели мне почудилось? Неужели я начал видеть Васкеса там, где Васкеса отродясь не было?
Я искренне хотел в это поверить. Я отчаянно хотел в это поверить. Тем не менее, добросовестно дошел до дома и позвал латиноса по имени – не громко, но достаточно внятно, чтобы залаял соседский сеттер. Потом повернулся и направился в противоположную сторону. И опять не увидел Васкеса.
Получается, мне померещилось? Что ж, немудрено. Ведь этой ночью я чуть не стал свидетелем смерти собственной дочери. Один страх порождает другой. Так что запишем все на счет моего старого приятеля – страха. Или нового. Теперь у меня образовалась целая компания страхов.
Однако, проходя мимо дуба, который служил пограничным столбом для моих владений, я учуял запах.
Терпко-кислый, как на стадионе «Джаент» во время перерыва. Когда потребляется и извергается слишком много пива, стадион превращается в один громадный писсуар. Тем же самым пахло и здесь.
Привет от приблудной собачки? Вполне возможно. Если бы не одна закавыка: на стволе чернело пятно с потеком вниз. Никакой пес не брызнул бы на такую высоту – ни наш пес Керри, ни соседский сеттер, ни даже датский дог.
Я где-то читал: собаки мочой метят территорию.
Вот почему Васкес это сделал.
Мне ничего не померещилось.
Васкес приходил и оставил визитную карточку: смотри, это моя территория – твой дом, твоя жизнь, твоя семья.
Все это теперь мое.
Сошедший с рельсов. 18
– Привет, Чарлз.
Была среда, пятнадцать минут одиннадцатого вечера. Я сидел дома в кабинете и сторожил телефон. И страшно нервничал, когда он звонил. Я брал трубку и ждал, кто скажет «алло». Самый быстродействующий автоответчик в мире: первый сигнал – и трубка у меня в руках. Я знал: он позвонит – и не хотел, чтобы на него нарвалась Диана.
– Зачем ты стоял у моего дома?
– А это разве был я?
– Я спрашиваю: что ты здесь делал?
– Должно быть, прогуливался.
– Что ты хочешь? Что?
– А ты что хочешь?
Я слегка опешил:
– Ты хочешь знать, чего я хочу?
– Именно. Давай выкладывай.
Я хотел, во-первых, чтобы Васкес прекратил шляться к моему дому и, во-вторых, чтобы он больше не звонил мне домой. Этого было бы вполне достаточно.
– Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое, – ответил я.
– Договорились.
– Я не очень понял, что ты имеешь в виду.
– Не знаешь, что значит «договорились»? Ты сказал, ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое. Я ответил: «Договорились».
– Отлично. – Глупо, но в моем голосе прозвучала надежда, хотя я понимал, понимал…
– Только дай мне еще денег.
Вот оно – еще денег.
– Я тебе дал денег. И предупредил, что это все.
– Это было тогда. А мы говорим теперь.
– Нет.
В кассе ничего не было, казна опустела. Однажды я забрался в фонд Анны, но больше этого не повторится.
– Ты совсем дурак?
Возможно.
– У меня больше нет для тебя денег.
– Послушай, Чарлз. Мы оба знаем, что деньги у тебя есть. И ты мне их дашь, поскольку мы оба знаем, что случится, если ты заартачишься.
Что касается меня, я не знал. Только мог догадываться.
Я спросил его, сколько он хочет, хотя мне было наплевать на то, сколь далеко простирается его жадность.
– Сто кусков, – ответил Васкес.
Мне не следовало удивляться, но я все-таки удивился.
Вот это инфляция! В мгновение ока то, за что я недавно отдал десять тысяч, подорожало на порядок. Но кто сумеет определить цену жизни? Или цену трех жизней? Какой нынче прейскурант на жену и дочь? Такса за то, чтобы смотреть своим близким в глаза и не замечать в них ответного презрения? Может быть, сто тысяч еще дешево? Не исключено, что мне предлагают хорошую сделку.
– Я жду, – поторопил меня Васкес.
«Жди хоть до скончания века, – подумал я. – Мне не по силам такая сделка».
И кроме того, это вовсе не конец. Разве не таков смысл шантажа? Разве шантажом, как и Вселенной, не управляют непреложные законы? Разве шантаж в отличие от Вселенной конечен? Сколько бы Васкес не утверждал, что на этом все прекратится, он лжет. Он остановится только тогда, когда остановлю его я. В этом простая истина, не понять ее способен только идиот. А я не идиот, всего лишь дурак. Другое дело, что я не имел представления, как отвязаться от Васкеса. Ответить «нет» и надеяться на лучшее?
– У меня нет таких денег, – сказал я и положил трубку на рычаг.
* * *
Когда на следующее утро Уинстон принес почту ко мне в кабинет, я лежал, навалившись грудью на стол.
