отреагировал:
— После такой трагедии опубликовать мемуары генерала — очень заманчивая идея. Но вот вопрос: кто имеет права на эти записки?
Юста задумалась. Она хотела сказать, что владелица блокнота теперь она, но, подумав, произнесла совсем другое:
— Пока этот блокнот ничейный.
— Такого не может быть, — возразил он. — Наверняка, если записки напечатать, будет скандал: родственники заявят на них свои права. Публиковать мемуары генерала под другим именем нет никакого смысла. Такой проект невыгоден — кто сейчас читает мемуары, если нет интриги?
— Интриги нет, — согласилась она. — Этот блокнот мне передала старая санитарка. Она ухаживала за генералом и подружилась с ним. — И Юста рассказала, как ей достались эти записи. На что Крео сделал заключение:
— О публикации под авторством генерала придется забыть. Если только — что маловероятно — родственники не дадут на то согласие.
— Не будем спешить с выводами, — ответила она. — Почитаем — увидим.
— А отдыхать мы сегодня будем? — спросил он.
— Ты отдыхай, а я почитаю. Завтра у меня последний день, так что дневник надо бы прочесть, — ответила она.
Он обнял ее и прошептал на ухо:
— Потом. Когда-нибудь потом
Мы станем лучше, чем мы были.
И может быть, тогда поймем,
Как мы сейчас недолюбили…
* * *
Крео, пытаясь заснуть, вспомнил посещение выставки молодых художников. Его странным образом удивил, даже скорее покоробил шутливо-ироничный стиль некоторых экспонатов, инсталляций на темы концентрационных лагерей и геноцида целых национальностей.
На его вопрос-замечание, что это неэтично, кураторша — молодая пухленькая девица — ответила:
— Этот стиль нам помогает справиться с травмами, оставленными нам в наследство от войны.
Он надолго задумался над этим ответом и нашел хороший, с его точки зрения, аргумент против.
— У вас был дедушка? — спросил он у кураторши.
— Да, — ответила она и настороженно продолжила: — А при чём здесь мой дедушка?
Крео почувствовал, что сейчас самое время зацепить эту циничную дуру. Но что-то его останавливало. Он подумал:
«А может, она не дура? Может, ее еще не научили думать? Да и зачем ей думать?»
И всё же он вслух произнес:
— Отмучился, значит, ваш дедуля. Отжил, так сказать, свое. Ему можно позавидовать.
Кураторша еще более насторожилась и, не зная, как реагировать, наивно выпалила:
— Почему завидовать? Что вы хотите этим сказать?
Она уже хотела было отвязаться от прицепившегося редактора известного издания, но что-то ее удержало. То ли женское любопытство, то ли служебный долг удовлетворить такого посетителя, а он ответил ей, улыбаясь:
— То-то дедуля был бы рад, что не видит такую внучку!
Внучка не сразу сообразила, что означают эти слова, но через несколько секунд стало заметно, что она еле сдерживает себя, кипит вся изнутри. Стараясь сохранить дежурную улыбку, кураторша спросила:
— Если у вас нет больше вопросов, то я могу быть свободна?
— Да, — еще раз улыбнувшись, ответил он.
Сон никак не приходил. Записки генерала заинтересовали его весьма сильно, а слова «прививка от войны» еще долго не давали заснуть.
* * *
«Я попытался поговорить с Ньюкой о войне — получил полное разочарование. Отсутствие какой-либо заинтересованности этой темой меня даже не удивило. Удивило другое, — писал генерал. — Удивила черствость к чужому горю. Кто виноват в этом? Виноват я сам».
Юста прочла эти строчки и взглянула на часы — часовая стрелка приблизилась к двум.
«Что мы делаем для того, чтобы новые поколения не выросли равнодушными, черствыми? Мы показываем героев войны, но делаем это как-то неумело, залакированно, совсем забывая страшные мелочи, из которых соткана вся мерзость войны».
Она вспомнила своего деда. Когда дед изрядно постарел и ему требовался постоянный уход, родители вывезли его из деревни, из его соломенной хатки. Деда — так его называли родители, — как правило, любил дремать в своем кресле, а то и почитывать газеты, цокоя языком и кхекая, когда находил там описания каких-нибудь курьезов. Вот и в этот раз, после обеда, полистав какую-то газетенку, он задремал. Круглые очки сползли на нос, и сладкое сопение распространилось по всей дединой комнатушке.
Деда воевал. В войну был артиллеристом и почему-то о войне почти ничего не рассказывал. Юста, уже будучи студенткой, не раз просила его что-нибудь рассказать героическое, но деда как-то уходил от героики, рассказывал в основном о смешных случаях и о впечатлениях от чужих городов и тамошних диковинах.
Она тихонько вошла к нему и, когда деда перестал сопеть, спросила:
— Дедуля, а ты убивал врагов на войне?
— Уничтожал… — не сразу ответил деда. — А что ты, Юстина, спрашиваешь? Просто из интереса или… — деда любил ее называть Юстиной, ему казалось, что так ее имя выглядит красивее.
— Мне, дедуля, интересно: сколько врагов ты поубивал? — ответила она.
Деда почесал лоб, нахмурил брови и не спеша начал свой рассказ:
— Был я в заряжающих. Снаряды наши ого-го — пупок надорвешь, пока в казенник втиснешь! Наводчик, значит, прицелится и хрясь — выстрел, грохот, по ушам бьет будьте-нате! А где взорвется, мы не видим. Корректировщики командиру докладывают. А сколько там этих вражьих гадов положишь от взрыва, так кто ж его знает? — Деда остановился передохнуть и, взглянув на свою Юстину, продолжил: — Видел я, что снаряды наши, да и не только наши, делают. Смотреть не на что. Всё в клочья. Вот, значит, как.
— Дедуля, а тебе страшно было на войне? — снова спросила она.
Деда задумался. Он прикрыл глаза рукой, как будто вспоминая и переживая свои страхи заново. Она тихонечко сидела рядом и ждала ответа. День клонился к вечеру. За окном сгущались молочные сумерки. В полумраке фигура деда казалась такой хрупкой, что Юста удивлялась: как это такой ее дедуля таскал тяжеленные заряды на войне? Деда протер ладонью старенькие глаза и ответил:
— Бывало и страшно. А как же без страха? Без него на войне никак. Бывало, так набоишься, что перестаешь о нём думать — как бы не замечаешь его. Вон он, страх-то, а как крепость силы сменьшится и усталость смертная возьмет, так и страха вроде нет. Страх — он и есть страх, на то он и даден нам для жизни, чтобы правильно жить, помнить… — Деда прищурился, как тогда в деревенской хатке, и предложил: — Я вот лучше расскажу тебе один случай, — он, видимо, для пущей важности сделал ударение на втором слоге и начал рассказывать: — Перебазировались мы, значит, в другое место. В вечер собрались и двинулись, когда затемнело, — маскировка должна быть. Тягач урчит, тянет нас помаленьку по пролескам. Дорога разбита. По косогорам вверх-вниз двигаемся, сидим на нашей
