- Благодарю, - сдержанно сказала я, забирая ключ.
- Благодарит она, - фыркнула экономка. – Спуститесь к обеду без опозданий, я представлю вас остальным слугам. И не вздумайте воровать. Я слежу за каждым вашим шагом.
- Да, мэм, - ответила я, с трудом сдержавшись, чтобы не ответить ей так, как следовало ответить на подобное оскорбление.
Развернувшись на каблуках, экономка удалилась, заметая длинным подолом платья, как лиса хвостом, а я подошла к окну в конце коридора и выглянула.
Забавно спрятаться в доме королевского маршала, который руководит твоими поисками, но… не лишено смысла. Слова Гаррета, что прятаться лучше всего под носом, заиграли новыми красками. Да уж, под носом – так под носом. Ближе некуда, как говорится. Значит, леди д`Абето – тётушка герцога? Милая, добрая старушка?.. Хм…
Вид из окна открывался на луг позади дома, небольшую речушку, протекавшую шагах в ста, и кромку леса за ней. Листва клёнов уже подрумянилась, и рассветное солнце окрасило их во все оттенки нежно-розового, с примесью алого. Голубое небо над деревьями было без единого облачка, и казалось бездонным.
Красивое место. Понятно, почему герцог приезжает сюда из города – здесь тихо, спокойно, свежий воздух, и никаких тебе шумных улиц.
Словно в ответ на мои размышления, от дома через луг, к реке, пошёл мужчина. Я сразу узнала его по белым волосам – сам герцог де Морвиль.
Он был с ружьём на плече, а рядом весело скакала белая, в черных пятнах собака.
Я нахмурилась, наблюдая за этой деревенской идиллией.
Пошёл на охоту?
В этом не было бы ничего странного, если бы сегодня было воскресенье. Или суббота, хотя бы. Но, насколько я помнила, с утра была среда. У королевского маршала нет должностных обязанностей? Особенно теперь, когда его величество умер, и надо организовывать похороны, давать присягу новому королю – малолетнему принцу, быть рядом с овдовевшей королевой…
Маршал вдруг оглянулся, и я отшатнулась, хотя он вряд ли мог заметить меня в окне четвёртого этажа.
Ладно, пусть господин де Морвиль гуляет когда и где хочет, мне лучше держаться подальше от него, и помалкивать, когда окажусь с ним рядом.
Открыв дверь, я оказалась в небольшой, но уютной спальной комнате, где пол застилал ковёр, на стенах висели гобелены, а окна полузакрывали плотные шторы. Высокая кровать с двумя перинами, письменный стол и стул, сундук для вещей, на прикроватном столике – хрустальный графин с водой и блюдо с тремя ароматными яблоками.
Не сдержавшись, я взяла одно и с наслаждением вгрызлась в румяный сладкий бочок, упиваясь этим вкусом осенней свежести.
Пройдясь по комнате, я осталась довольна – несмотря на желчный характер, госпожа Пай-Эстен оказалась прекрасной экономкой. Нигде не было ни пылинки, постельное бельё с вышитыми фиалками на уголках подушек благоухало лавандой, оконные стёкла сияли чистотой и были прозрачными, как вода.
К спальной примыкала ванная комната, где всё было так же чисто, аккуратно и ароматно.
До обеда я успела вымыться, вздремнуть, подшить юбку, которую мне принесла экономка, и позавтракать. Поздний завтрак мне принесли, как почётной гостье – на фарфоре, с тремя закусками, пшеничным хлебом, сладостями, цветочным чаем и хорошим красным вином в крохотной рюмочке.
Еду принесла девушка, которая лущила горох. Я запомнила её имя – Сара, и попыталась заговорить, но она поставила поднос на стол, поклонилась и исчезла молча и тихо, как испуганный мышонок.
Озадаченно пожав плечами, я не стала долго размышлять по этому поводу, и набросилась на еду.
Было так вкусно, что я съела всё до последней крошки, подлила вино в чай и с наслаждением выпила.
Какое блаженство – есть по-человечески, с красивой посуды, красивыми приборами, а потом улечься в мягкую кровать, укрывшись пуховым одеялом… Это начинаешь ценить, только когда потеряешь.
Но грустить по поводу прежней жизни я себе не позволила, и за пятнадцать минут до полудня спустилась на первый этаж, как приказала госпожа Пай-Эстен.
В кухне никого из слуг не было, но на каминной решётке стояла треугольная жаровня, а это означало, что кухарка где-то близко. Подождав немного, я снова вышла в коридор, а оттуда – в прихожую, где тоже не было ни души.
Боковая дверь, ведущая в сторону того самого луга, где я видела де Морвиля, была открыта, и ласковое осеннее солнце заливало комнату. Белоснежные занавески плавно колыхались – будто полосы тумана на ветру. Я несмело прошлась по комнате, рассматривая добротную, хотя и немного старомодную, мебель, расписные вазы с цветами, картины на стене…
Здесь были, в основном, портреты. Одна или две картины – охотничьи сценки. Самая большая картина висела в центре, в золочёной раме, и я остановилась перед ней, рассматривая изображение незнакомой мне дамы. Она была нарисована вполоборота к зрителю, мягко и ласково глядя из-под полуопущенных век. На голове у дамы был старомодный тюрбан из белой ткани с голубой каймой. С тюрбана на правое плечо спускалось головное покрывало, украшенное по нижней кромке крохотными нашитыми жемчужинками. Платье на даме было глубокого чёрного цвета – художнику прекрасно удалось передать структуру восточного бархата. Ворот платья был сколот золотой брошью с драгоценными камнями. Одну руку дама прижимала к груди, в другой держала букетик незабудок. Голубые цветы гармонировали с голубыми камешками броши, и глаза у дамы тоже были подсвечены нежной весенней голубизной.
Картина была написана с огромным мастерством, и на голову превосходила остальные полотна, но я напрасно искала имя натурщицы или подпись художника.
Впрочем, портрет был явно старинным, а многие художники прошлого не подписывали свои произведения, считая, что зритель должен и так узнать их великолепную руку и не менее великолепную кисть.
Слишком самонадеянно, на мой взгляд, но картина была по-настоящему хороша. Она словно притягивала к себе – добрым, немного усталым, таким настоящим женским лицом, контрастами чёрного платья и белого тюрбана…
Разглядывая картину, я заметила, что на полотно села муха – сине-зелёная, тёмная, с блестящим тельцем и выпуклыми глазами. Она уселась прямо на белоснежное покрывало, и я невольно вздрогнула от омерзения. Мой дядя очень не любил мух, считал их разносчиками заразы и заставлял Эбенезера развешивать в комнатах пучки полыни и опрыскивать пол уксусной водой, чтобы отпугивать насекомых.
Я махнула рукой, прогоняя муху, но она не улетела, продолжая нагло сидеть на прежнем месте. Я снова махнула, одновременно подпрыгнув, чтобы точно достать до нахального насекомого. Пальцы мои коснулись полотна, картина качнулась и сорвалась с гвоздя, на котором висела.
Грохот был такой, что услышали, наверное, даже на третьем этаже. Испуганно замерев, я ждала, что сейчас прилетит с проклятиями и упрёками экономка, сбегутся все слуги, а потом и герцог де Морвиль явится узнать, что за переполох. И незадачливая Фанни Браунс будет с позором изгнана…
Но прошла секунда, другая, полминуты, а никто не спешил, чтобы застать меня на месте преступления.
Немного осмелев, я подняла портрет, сбросила туфли, пододвинула скамеечку, забралась на неё и попыталась повесить картину на прежнее место.
Гвоздь был забит высоко, поэтому мне не сразу удалось попасть на него верёвочкой. Но с третьей попытки всё получилось, я выровняла раму и хотела спрыгнуть на пол, когда заметила, что проклятая муха продолжала сидеть на белом полотне.
Это больше походило на колдовство, и я, как зачарованная, соступила со скамеечки на диван, чтобы поближе рассмотреть это чудо. Это и в самом деле оказалось чудом – то, что я приняла за живое насекомое, было всего лишь рисунком. Частью картины. Странный замысел художника, который для чего-то изобразил на картине муху. Причём, изобразил с такой достоверностью и чёткостью, что я разглядела даже тень от крохотных лапок.
Не веря собственным глазам, я дотянулась и погладила муху. Мой палец ощутил только лишь гладкость масляных красок. Только лишь… Но зачем выписывать муху на таком замечательном портрете?..
