— А может быть, и бог-то… тово… тоже в ихней компании? Тоже переметнулся?
Он покрутил головой:
— Пожалуй, так оно и есть. Одна шайка-лейка.
4
Было отвратительное, промозглое утро, а тротуары скользки и липки, когда Котовский добрался наконец до Кишинева и зашагал по хмурой, заспанной улице.
Тело ныло. Была тупая боль в груди и пояснице.
«Должно быть, помещик Скоповский знает анатомию, — думал Котовский с некоторой досадой, — он бил по самым чувствительным местам, не так, как другие».
По улицам шли женщины с сумками, с корзинами, направляясь вниз по Армянской улице, очевидно, на рынок. Сейчас они купят какой-нибудь провизии, вернутся домой и приготовят завтрак…
Котовский при мысли о еде почувствовал, что очень голоден. А судя по тому, как от него шарахались прохожие, понял, что вид у него ужасный.
Он шел, но, собственно, и сам не знал, куда направлялся. Одно он твердо решил: в Ганчешты не поедет. Обе сестры вышли замуж. Зачем им портить семейную жизнь?
Котовский шагал по мокрым тротуарам и перебирал в памяти людей, которых в этом городе знал. Он не раз приезжал с поручениями из имения. Но все те, с кем он имел дело по продаже сена или покупке инвентаря, не приняли бы его.
И вдруг вспомнил: переплетчик Иван Маркелов, которому он давал переплести конторские книги! И живет рядом, около рынка, и человек простой, наверное, приютит на первое время.
Быстро миновал Котовский богатую часть города, где пестрели занавесками и комнатными цветами на окнах кирпичные одноэтажные дома. Начищенные медные дощечки на парадной двери извещали, кто проживает в доме: присяжный ли поверенный Зац, или купец Аввакумов, или зубной врач Любомирский…
Вот и кончились эти богатые кварталы, а дальше вдоль улицы пошли лепиться глиняные хибарки, вросшие в землю, с грязными дворами, с незакрывающимися калитками. Вот и дом № 48, кажется, самый неказистый в этом скопище убогих домишек.
Котовский постучал. Открыла ему бледная, в лице ни кровинки, женщина, безучастно посмотрела, спросила:
— Вам что, наверное, Ивана Павловича? Он спит.
Но Иван Павлович, переплетчик, сразу же проснулся, узнал Котовского, спросил, не заказ ли он принес, и сказал разочарованно:
— Значит, заказа не принес? А то я как раз свободен… Мы, брат, бастуем. Третий день.
— И голодаем столько же, — добавила жена Ивана Павловича.
Тут Иван Павлович встал и, оглядывая Котовского с ног до головы, нахмурился:
— Да ты, кажется, сам-то тово… на новом положении?
Котовский рассказал, как он расстался со Скоповским, как чуть не замерз, связанный и избитый, в степи, как спас его от смерти один хороший человек.
— Понятно, — в раздумье произнес Иван Павлович. — А я спросонок ничего не разобрал и к тебе с заказом…
— Ну, и как же вы бастуете? — спросил Котовский.
Он не любил распространяться о своих бедах и вообще не любил долго говорить о себе.
— В Кишиневе восемь переплетных мастерских, — рассказывал Иван Павлович, усадив за стол пришельца, — в них работают двадцать шесть взрослых и четырнадцать мальчиков. Работаем по восемнадцать часов в сутки, а получаем по двенадцать рублей в месяц — никак не прожить. Вот мы и надумали бастовать. Сейчас время горячее, подоспели заказы, может быть, чего добьемся.
— А чего вы добиваетесь?
— Чтобы работать по-человечески, ну хотя бы двенадцать часов в сутки, и чтобы повысили заработок. А что голодаем третьи сутки — это она выдумывает, нам ведь немного-то комитет помогает.
— Комитет?
— Ну да, социал-демократы… Ты, Раиса, расшевели самоварчик-благоварчик, хоть чаем гостя побалуем, вот только хлеба-то у нас нет… Ты, что же, к себе в Ганчешты поедешь?
— Нет, в Ганчештах делать мне нечего. Как-нибудь здесь.
Маркелов помолчал, подумал, несколько раз произнес: «Так-так-так… Так-так-так…» — затем засуетился, пробормотал: «Ты ничего, сиди, сиди тут, я в минуту!» Выскочил в дверь, нахлобучив на голову старенький картузишко, и вскоре появился с хлебом: купил на рынке, и мало того принес еще и кусок колбасы.
Котовский старался не смотреть на эти соблазнительные предметы, которые хозяин дома положил на тарелки и стал резать на куски.
— Вот какие дела, — продолжал Маркелов, — шорники тоже бастуют, а завтра не выйдут на работу токаря. Да вот почитай, тут все написано. Раиса, как у тебя там самовар? Шуруй, шуруй его!
Иван Павлович извлек из-под рубахи аккуратно завернутую в переплетную бумагу газету.
— «Искра», — прочитал он и гордо добавил: — Здесь, в Кишиневе, напечатана! Ленинская!
Но быстро спрятал газету обратно, потому что кто-то шаркал у двери ногами.
Вошел мужчина в ситцевой в горошинку рубашке, с небольшой русой бородкой, росшей почему-то немного вбок. Он был в очень возбужденном состоянии. Покосился на Котовского, как бы взвешивая, опасаться ли постороннего человека, и, не сказав даже «здравствуйте», закричал:
— Продали! Продали нас, собаки!
— Садись, Василий, да говори толком. Какая польза от крику? Кто продал? И если продал — почем?
— Хозяин продал. Идельман. Набрал к себе новых рабочих. «А вы, говорит, бунтовщики-забастовщики, можете убираться на все четыре стороны, вы мне не нужны».
— Как так не нужны?
— Очень просто.
— Здорово!
Иван Павлович как нарезал хлеб, так и сел с ножом в руках на табурет, сел и молчит, ошеломило его известие. Молчит и оглядывается на жену: слышала или не слышала? Зачем раньше времени ее огорчать?
— Ты тут питайся, — сказал Маркелов гостю. — Ешь все, ничего не оставляй. Чай пей. Сахару у нас нет, но ничего, можно и без сахару. И ночевать оставайся, место найдется. Пошли, Василий. Надо немедля в стачечный комитет. Не нужны! Как это так не нужны? Как это так на все четыре стороны?
Котовский совестился есть. Люди сами голодают, а впереди их ждут еще более горькие дни. Жена Маркелова приготовила чай, поставила на стол чашку.
— Кушайте, — сказала она.
Голос у нее был отсутствующий. Говорила, а сама не думала, что говорит.
— Давайте вместе, хозяюшка, перекусим… Что ж я один?
— Я после, обо мне не беспокойся, батюшка.
Котовский поел немного. Выпил чашку горячего чая. Чай был не то морковный, не то фруктовый. Котовский никогда не пробовал такого, но чай понравился.
— С таким чаем никакого сахару не надо, — сказал он, прихлебывая с блюдечка.
Женщина ничего не ответила. Она сидела на лавке, опустив костлявые, жилистые руки. Она смотрела в окно.
Начались мытарства, поиски работы, поиски пищи. Иной раз удавалось найти случайный заработок. Котовский не отказывался ни от какой работы. Заработав, покупал хлеб, мясо и нес это к Маркеловым.
Маркелов все еще не мог найти работу. Бедствовали они ужасно. Проданы были все вещи, какие только можно было продать. Один раз Раиса получила заработок: ей дали в стирку белье. В другой раз оба — Маркелов и Котовский — работали два дня на железной дороге, грузили шлак.
И вдруг пришла удача: встретил на улице Кишинева старую знакомую ганчештинскую учительницу, которая учила когда-то Котовского играть на гитаре. Она расспросила Котовского обо всем, слушала, покачивала сокрушенно головой:
— Нет чтобы к старым друзьям заглянуть… Постойте, кажется, я смогу вам помочь…
И действительно помогла: порекомендовала своего ученика помещику Семиградову.
Семиградов, маленький, круглый, с животиком, веселый, с мясистым подбородком, сочными губами и смеющимися глазками, встретил Котовского хорошо. Да, да, ему нужен опытный садовник. Они быстро договорились об условиях.
— Я очень люблю розы, — говорил Семиградов, — пожалуйста, сделайте так, чтобы в комнатах всегда были букеты роз.
Была весна. Все зеленело, все расцветало, все набирало цвет. Белые акации наполняли воздух сладким, медовым благоуханием. Котовский с увлечением возился на клумбах, поливал, подрезал, пересаживал розы, ремонтировал парники.
В первую же получку он отнес половину заработка переплетчику. Тот долго отказывался, но все-таки взял.
Когда Котовский вернулся от него и, сняв пиджак, взялся за лейку, он обратил внимание на какое-то шуршание в кармане.
«Уж не положил ли Иван Павлович деньги обратно?»
Но это оказалась листовка. Котовский пошел в самую отдаленную аллею сада и там прочитал:
«Тяжела наша доля, невыносима жизнь. Слабыми, хилыми детьми вошли мы в мастерские, с малых лет взвалили на наши плечи тяжелую ношу беспрерывного труда. Душная мастерская, изнурительная работа с утра до ночи, нищенская заработная плата, грубые оскорбления хозяев, вонючий угол, тяжкие муки и постоянные страдания — такова ужасная картина нашей жизни…»
Григорий Иванович еще раз прочел небольшой листок, напечатанный на газетной бумаге.
