Он дал Ларе время осмыслить сказанное, кивнул и продолжил:
– Я хочу быть уверен в тебе. Хочу доверять тебе. Хочу знать, что ты не будешь вот так уходить, не предупредив и заставляя меня гадать, где ты, все ли в порядке с тобой и когда ты вернешься. Что не будешь больше играть в молчанку. Мне надо быть уверенным, что ты не голодна, не терпишь, если хочешь в туалет, только потому, что тебе взбрело в голову мне насолить. Понимаешь, о чем я? Я хочу тебе доверять.
Лара в задумчивости покусывала щеку:
– Но я-то тебе не доверяю.
– Переживу, – хмыкнул Егор. – Раз уж не могу это исправить. Но мне нужно, чтобы я мог тебе доверять.
Арефьев не нападал, не давил, и Лара вынуждена была признать, хотя ей это и не особо нравилось, что в его словах есть доля здравого смысла. Вчерашнее враждебное и ребячливое молчание выматывало ее больше, чем тысяча километров, пронесшаяся под колесами. Но признавать это вслух? Ни за что.
– То есть ты пасуешь! – вскинула она голову, строя из себя победительницу. – Мне, лично, великолепно едется, это у тебя какие-то проблемы. И если ты просишь меня о перемирии – пусть так. Только это ты должен идти на уступки. Потому что это ты сдаешься, а не я.
Она не ожидала от себя такой детской наглости и замолчала. Но Егор был по-прежнему сдержан, а в глубине его глаз промелькнула теплая искорка веселья:
– Хорошо, слушаю встречное предложение.
– Ты даешь мне руль. Скажем, – она быстро прикинула в уме, – меняемся каждые четыре часа.
– Я в состоянии вести машину, кажется, я это уже доказал, – Егор поморщился. – Вчера мы проехали тысячу километров. Надеялся тебя утомить дорогой, чтобы не сильно вредничала.
Лара проигнорировала рискованную реплику:
– Или меняемся, или все продолжится!
– Хорошо, ты будешь вести, – согласился он.
Лара расцвела. Она не ожидала, что Егор так легко сдастся, и уже потянулась к двери, чтобы выйти и пересесть. Но он, как выяснилось, и не сдался, и дверные замки с тихим щелчком заблокировались. Солнце заливало салон горячим светом, и Егор сощурил один глаз. Вид у него был шутливый, а в улыбке засквозил азарт:
– Ведешь один час, потом я три, потом снова ты один час.
– Не-ет! Нечестно! – задохнулась Лара. – Я три часа, потом ты три часа!
– Давай ты два, а я три. Соглашайся, это хорошее предложение.
Она еще колебалась. Егор протягивал ей руку, широкую открытую ладонь. Вздохнув, Лара пожала ее. Кожа у Арефьева была горячая, сухая, и от его длинных пальцев в Ларину руку, чуть покалывая, потекло надежное спокойствие и сила.
– Только первым веду я, – Егор улыбнулся и повернул ключ в зажигании. С уютным урчанием машина встроилась в дорожный поток.
– А ты отличный переговорщик, – заключил мужчина. – Может, бросишь свою фотографию? Возьму тебя к себе в штат, в компанию.
Лара легкомысленно фыркнула.
Синяя снежинка в атласе намекала на новое сообщение, и Егор, уже без Лариного напоминания, включил заветный диск.
– Немыслимо… – с готовностью вздохнула Лиля. – Уже не верится, что где-то там далеко шумит Москва, правда? А ведь еще недавно мы были там! В дороге все отдаляется быстрее, и сейчас Нижнекамская плотина ГЭС гораздо реальнее, чем гигантский город-дракон, оставшийся дышать где-то там… Да и вообще, что такое реальность без человека, наблюдающего ее? Только идея. А плотина, наверное, производит впечатление. Великолепное зрелище, да?
Никакой плотины Лара не заметила. Егор, внимательно следя за дорогой, все равно ощутил ее вопрос и счел нужным пояснить:
– Вчера проехали. Прямо перед ночевкой. Было и впрямь красиво, но я не стал тебя будить.
– Итак, – перебила его Лиля. – Мы проехали первую тысячу километров. Не буду говорить, что дальше будет легче и первая тысяча самая сложная. Все равно что утверждать: первый год брака самый тяжелый. Какой дурак это придумал! Первый год после свадьбы как раз легче легкого, потому что всем еще кружат голову гормоны, молодожены влюблены и счастливы одним присутствием в жизни друг друга. Сложнее становится позже. Так и с дорогой. Вчера мы были влюблены в саму идею дороги. А сегодня осознаем, что дорога – это все, что у нас есть, она еще только предстоит, хотя уже началась, и нужно собрать все силы, чтобы преодолеть это. Преодоление…
Лиля тихо вздохнула и поставила очередную песню – «Sweet dreams». Лара помнила ее с юности, с энергичной басовой партией группы «Eurythmics», под которую протанцевала не один раз на всевозможных вечеринках, под которую при помощи сестры перекрашивала однажды волосы в зеленый цвет, запачкав всю ванную. Но сейчас Лиля, удивив сестру, выбрала самую медленную кавер-версию, давая вслушаться в неожиданно глубокие слова:
Сладкие грезы сотканы из этого…Кто я такая, чтоб не согласиться?Пересекая мир и семь морей, вижу:Каждый на свете чего-то ищет.Кто-то хочет использовать тебя,Кто-то – быть использованным тобою,Кто-то хочет оскорбить тебя,А кто-то – быть оскорбленным тобою…
Что имела в виду Лиля, рассуждая о первой тысяче километров, что хотела этим сказать? Почему вдруг такой выбор музыки? Лара снова чувствовала себя лишней в этом джипе, летящем на восток. Салон автомобиля был до краев полон Егором, его мыслями, подернутыми синей дымкой, и вздохом Лили, чей прах – в урне, на кресле возле ее вдовца. Не осмеливаясь признаться даже самой себе, Лара вздохнула с облегчением, когда трек с Лилиного диска закончился.
Через час ее стал одолевать голод, и, несмотря на уговор, Лара все еще не находила в себе сил сказать об этом Егору. Она молча гадала, через сколько времени они завернут на заправку, и раз за разом делала тоскливый вывод: нескоро.
– Я захватил кое-что, если вдруг захочешь перекусить. Посмотри в пакете, – посоветовал Егор, словно невзначай прочтя ее мысли.
Лара постаралась не разводить суеты, чтобы не давать ему лишнего повода убеждаться в собственной правоте. Но блины с мясом оказались жирными и вкусными, и крепкий кофе, побулькивающий в колбе термоса, разлил утренний аромат по всей машине. Лара почувствовала, как ее охватывает благодарность. Она мысленно согласилась с сестрой: сейчас этот завтрак, эта дорога и этот человек за рулем были ее реальностью. Все остальное сквозило за окнами, оставалось позади, мимо и в стороне.
Это была Россия, которую она так любила и которая иногда ее тяготила. Деревушки, хмурые и живописные в своем упадке, с серыми неприветливыми заборами, щедро и снисходительно прикрытые густой зеленью разгорающегося лета, так не похожие на ухоженные селенья, что она видела в Англии, – те и деревнями-то назвать язык не поворачивался. Двухполосная дорога то ныряла меж холмов и оврагов, то снова выравнивалась, направляясь к очередному мосту через речку с каким-нибудь смешным названием. У Лары давно уже зрело желание записывать забавные топонимы, которыми изобиловали все их с сестрой путешествия: Недомерки, Долгая Щека, Добрые Пчелы… Но в отличие от Лили ей недоставало организованности, и это желание год за годом так и оставалось желанием.
На границе Татарстана и Башкортостана сменился часовой пояс, о чем не преминула сообщить из динамиков Лиля. Наручные часы показывали на два часа меньше, чем вдруг стало в окружающем мире. Условность, решила про себя Лара, хотя в ее голове и заворочалось ощущение разлада, несовпадения: пролетая сквозь время на самолете, она принимала такие правила игры, но ехать на машине и знать, что по эту сторону указателя восемь утра, а по ту – уже десять… Удивительно и вместе с тем как-то тревожно.
Теперь и знакомство с Сорочихой казалось ей обрывком сонного морока. Даже память фотоаппарата, давно превратившаяся для Лары в своеобразную летопись ее жизни, не сохранит следов этой встречи. Будто и не было ее, как нет уже того времени, что все еще отсчитывается стрелками ее часов.
Завороженная своим странным, летучим настроением, Лара машинально пролистывала на дисплее камеры сделанные вчера фото.
– Есть хорошие?
Она не сразу сообразила, о чем спрашивает Егор.
– Что? А, снимки… Попадаются.
– Всегда хотел спросить… Почему ты стала фотографом? Даже нет, не так – почему ты бросила медицинский? Да еще на последнем курсе… Ты не похожа на любительницу лабораторий, но ведь зачем-то же поступала? – И не утерпел, сыронизировал: – Неужели морга испугалась?
Егор даже не догадывался, насколько он прав. Лара действительно не любила лаборатории – их любила Лиля. С юности старшую сестру пугало несовершенство, и она всеми силами стремилась его исправить. Лиля не переносила следов пальцев на солнечных очках, бокалы с рельефным оттиском губ на тонком крае, брызги зубной пасты на зеркале, разлинованные дождевыми потоками окна – во всем, что касалось стекол, ее стремление к чистоте носило характер мании, о чем знали только самые близкие. Как только это стало возможным, она сбежала в сияющую белизну и неяркий кафельный блеск лабораторных кабинетов, укуталась в халат научного сотрудника – и стала счастливой. Свежесть, мерцание ртутных ламп и их неживое треньканье и пощелкивание, нарушающее тишину, электронные микроскопы и идеально, кристально прозрачные колбы доставляли ей удовольствие.
