— Здесь должен быть какой-то секрет.
— Секрет есть во всем, — ответила она.
— Ты его знаешь, а я — нет. Поэтому мне неинтересно. Вас учат не только превращать мужчин в свиней, а еще и лишать этих свиней остатков самоуважения.
— Если ты намекаешь на Олений Парк, — ответила Юка, — то плохо представляешь себе дух заведения. Это не школа по подготовке злодеек, а скорее женский монастырь, пронизанный светлой и чистой грустью.
Меня так развеселили ее слова, что я бросил свой кубик не туда, куда следовало — и она следующим ходом опять закончила игру.
— Чему ты радуешься? Ты проиграл.
— Я давно это понял, моя радость, — сказал я. — Просто смешно, когда ты упоминаешь монастырь. Ты не знаешь, что это такое, а я знаю. Я вырос в монастыре.
— Но ты никогда не жил в Оленьем Парке, — ответила она. — Откуда ты знаешь, права я или нет?
— Атмосфера места зависит от того, какие науки и искусства в нем практикуют, — сказал я. — Как понимать «светлую грусть»? О чем грустим-то?
— Да мало ли грустного в жизни молодой девушки, — ответила Юка. — С учебой это действительно не связано. Но у воспитанниц Оленьего Парка есть свои ритуалы. Они нередко печальны. Хотя тебе, скорее всего, показались бы смешными.
— Например?
Юка подумала секунду и улыбнулась.
— Например, «проводы Смотрителя».
— Что это такое?
— У нас учатся девушки разного возраста. Много совсем молодых. Я, например, была бы среди них старухой. Старость в Оленьем Парке — когда тебе исполняется девятнадцать лет.
— Почему именно девятнадцать? — спросил я.
— Потому что после этого ты не можешь попасть в услужение к Смотрителю. Не то чтобы многие надеялись или даже хотели — но как возрастной рубеж это очень заметная дата.
— А, — сказал я, — вот откуда ты знаешь про его вкусы… А почему — проводы Смотрителя? Их устраивают при визитах Его Безличества?
— Нет. Их устраивают неофициально и тайно. Для тех девушек, которым уже исполнилось девятнадцать. Обычно в июне.
— Зачем?
— У нас такое суеверие. Считается, если принять участие в этом ритуале, будешь долго оставаться молодой.
— Ты тоже участвовала? — спросил я.
— Два раза, — засмеялась Юка. — Поэтому я хорошо сохранилась.
— Неплохо, — согласился я. — И что это за ритуал?
— В Оленьем Парке есть роща богини Весты… Да, не смейся, роща Весты. Это вполне уместно, потому что почти все воспитанницы у нас девственницы, и до выпуска их можно считать весталками. Эта роща — такое глухое местечко, куда девушки ходят уединиться. Некоторые курят, хотя у нас запрещено. Через рощу течет речка. Не как здесь, а самая настоящая… Начинается все с того, что кто-то из воспитанниц крадет в кабинете истории треуголку.
— Зачем?
— У Смотрителя есть похожая. Ты видел.
— Она была на монахе, — сказал я.
— Монах нужен просто как подставка. Треуголка по традиции должна находиться на живой голове. Монах разгружает Смотрителя.
— Откуда ты это знаешь? — спросил я с изумлением.
— У нас все девушки знают.
— Откуда? — повторил я.
Юка засмеялась.
— Ну подумай, Алекс, откуда кучер знает, что у лошади под хвостом? Когда Смотритель лечит простатит, он не может носить свою треуголку. Иначе он расцарапает девушке все ноги. С ним приходит монах, на чью голову он ее надевает.
— А почему именно монах?
— Не знаю, — сказала Юка. — Наверно, чтобы чужие волосы не прилипали к шляпе. У монаха голова бритая.
— И что дальше? — спросил я.
— Девочки берут две метлы, связывают их крестом и обматывают тряпками. Получается чучело Смотрителя. А потом они надевают на него банный халат и эту треуголку.
— И?..
Юка закрыла глаза и мечтательно улыбнулась. Похоже, воспоминание было ей приятно.
— Они собираются в полночь, жгут костер, водят хоровод и поют. И каждая девушка три раза бьет чучело туфлей по голове. Прямо под треуголкой, где у человека лоб. Потом чучело кладут в гроб, зажигают его и начинают через него прыгать. А то, что остается, сплавляют вниз по речке.
— А треуголка? — спросил я с интересом.
— Ее возвращают в кабинет истории. Один раз она сильно обгорела, и края у нее теперь обугленные.
— Покажи, как танцуют, — попросил я.
Юка встала, вытянула руки в стороны и, как бы вступив в хоровод, медленно пошла по кругу, мурлыча простую и приятную мелодию. Через несколько шагов она отпустила ладони невидимых подруг, сняла с ноги туфлю и три раза шлепнула пустоту впереди. Потом сделала вид, будто сталкивает что-то с берега. Видимо, гроб с углями Смотрителя.
— Трогательно, — сказал я. — А что при этом поют?
— Я не решаюсь воспроизвести, — ответила она, возвращаясь за стол. — Это очень неприлично. Переделали из каких-то древних частушек и заклинаний. Еще при Никколо Втором, у которого были близкие наклонности. В общем, нечто обидное и непристойное. Как и любая правда, впрочем.
Тут я заметил еле уловимое движение — и поднял глаза. Неподалеку от места, где Юка остановилась, чтобы отшлепать воздух своей туфлей, произошло нечто странное.
Стена павильона покрылась мелкой рябью — и вдруг разъехалась в стороны, словно дубовая панель и висящая на ней гравюра с морской башней были нарисованы на растянутой ткани и кто-то чиркнул по ней бритвой.
Я увидел Смотрителя в военном халате и черной маске. За его спиной стояли два монаха в оранжевых робах. У одно из них в руках были фасции с торчащими из них топориками. У другого на голове — церемониальная черная треуголка с золотым позументом.
Мы с Юкой вскочили из-за стола и распростерлись на полу в поклоне перед этими священными символами.
Смотритель сделал монахам знак оставаться на месте и шагнул в комнату. Дыра в стене затянулась, скрыв его спутников — на ее месте осталось черное пятно с подрагивающим спиральным узором.
— А я-то думаю, почему у меня во время летнего солнцестояния каждый год болит голова, — сказал Смотритель, глядя на Юку. — И врачи не могут сказать ничего определенного…
— Прошу покарать меня, Ваше Безличество, — прошептала Юка, припадая к полу, — моему поведению нет прощения.
— Не могу, милое дитя, — ответил Смотритель. — Даже не мечтай. Я еще мог бы закрыть глаза на то, что тебе больше двадцати, но увы — ты подруга моего преемника. Однако признаюсь, если бы я встретил тебя пару лет назад, то карал бы, наверно, до сих пор.
Юка покраснела.
— О, ты еще не разучилась краснеть, — засмеялся Смотритель. — Впрочем, скорее, уже научилась? Второй курс, я полагаю?
Юка покраснела еще сильнее. Но промолчала.
— Два — ноль, — сказал Смотритель. — Садитесь, дети мои, вы уже совершили поклон. Довольно.
Мы сели на свои места. Смотритель был в хорошем настроении — и я догадался, что сегодня lese majeste[3], скорее всего, не обрушится на нас всей своей тяжестью.
Наш гость взял третий стул и сел за стол рядом с нами.
— Алекс, — сказал он, — не правда ли, это очень по-женски — ударить три раза в лоб, а потом просить покарать.
— Вы совершенно правы, Ваше Безличество, — ответил я.
— За это мы их и любим, — сказал Смотритель. — Они как бы делают мир добрее своей наивностью. Мы думаем — если эти трогательно нелепые существа ухитряются выживать рядом с нами, может быть, наш мир совсем не такое жестокое место, как мнится? Только постигнув, насколько хитра эта бесхитростность, понимаешь, до чего безжалостен мир на самом деле.
Он покосился на рамку с синими и красными кубиками.
— Ага, знаю… Я уверен, что ты постоянно проигрываешь ей в эту игру.
— Иногда выигрываю, — ответил я.
— Примерно один раз из четырех? — спросил Смотритель.
— Иногда чаще.
Смотритель засмеялся.
— Они поддаются специально. Чтобы как можно дольше сохранить в нас заинтересованность. Так что не верь, мой мальчик, не верь…
Я кивнул.
— Сегодня у меня есть немного времени, — сказал Смотритель, — и я могу продолжить. На чем мы остановились в прошлый раз?
Я напряг память, вспоминая — но меня опередила Юка.
— На том, что толпу баранов подвели к фальшивым воротам, хотя настоящий вход был совсем рядом.
— Да, — сказал Смотритель, — совершенно верно, моя девочка. Настоящий вход был рядом…
Черное пятно на стене исчезло. На его месте появилась гладко оштукатуренная поверхность, где возникла кляксоподобная фреска вроде той, что я видел в Михайловском замке: кавалеры и дамы, проходящие между золотыми портьерами — и сидящие вокруг baquet медиумы с завязанными глазами.
— Первоначально Идиллиум был невелик, — сказал Смотритель. — Чтобы создать этот островок в требуемых подробностях, хватало одной группы медиумов. Они обычно сидели вокруг своего baquet перед разделяющей миры портьерой — словно маленький оркестр, играющий музыку, которая не слышна, но зато видна. Из-за этого их прозвали «портьерными медиумами». Еще их называли «ливрейными медиумами», потому что Месмер одевал их в расшитые золотом ливреи. Но чем обширнее и сложнее становился мир за портьерой, тем труднее было портьерным медиумам удерживать требуемые подробности в умах — ведь сами они этого мира не видели. И тогда Месмер поставил довольно безобидный на первый взгляд эксперимент…
