В начале мая в Тамбов прибыл бесконечно длинный товарный состав. Большинство вагонов были опломбированы и заперты на навесные замки. На стенках некоторых из них опять белели надписи: «Мука». Мука! А станция назначения не указана, она значилась только в сопроводительных бумагах начальника поезда. У красноармейцев лопнуло терпение.
Ян Шама отыскал Яна Пулпана и, негодуя, заявил, что где угодно отыщет бензин и подожжет состав. Ян Пулпан решительно качнул головой.
— Предоставь это самим русским, или не знаешь, что мы все еще висим на волоске? Наша дивизия только-только формируется, а каждый второй встречный в городе собирается либо к генералу Алексееву, либо к Краснову. Лучше смотри в оба, тогда во многом сам разберешься.
— Ладно, — смирился с этим туманным разъяснением Шама, — черт с ними, с вагонами, где мука. А как быть с теми, где скот? Ведь сотни коров в них, причем все молодняк! Русские толкуют, будто сибиряки посылают их белым, для немцев, а не московскому правительству. Почему, за что? Пусть немцев кормят украинские гайдамаки, раз уж пустили их к себе.
Пулпан подошел к красноармейцу-часовому, который ходил вдоль состава и всем, кто приближался, совал под нос штык. Красная повязка на рукаве и ленточка на шапке Пулпана устранили подозрение часового.
— Товарищ, — окликнул его Пулпан, — а что, если мы не пустим дальше состав? Жалко ведь отдавать этот скот белогвардейцам, верно? Москва примет его с радостью, а там ведь наши.
Молодое лицо красноармейца посветлело, он сморщил в улыбке нос:
— Мы уж и сами хотели так сделать, да комиссар велел строго охранять состав. Вот и охраняем. — Часовой вдруг нагнулся к уху Пулпана и с лукавым хохотком добавил: — А на Москву мы состав повернем где-нибудь в другом месте. Не знаю где, но здесь нельзя. Соображай, товарищ, начальник станции ненадежен. Пока что и так приходится делать политику.
Ян засмеялся, возвратился на перрон и, рассказав все Шаме, ушел в город доложить секретарю дивизионного комитета о настроениях чешских красноармейцев. В это время от станции на северо-восток тронулся длинный поезд с чехословацкими легионерами. Из теплушек, разрисованных воинственными лозунгами, солдаты глядели на толпу, суетящуюся на перроне. Один из легионеров заметил Яна Шаму, которого запомнил, поссорившись с ним в привокзальном трактире, и знал, что он чех. Указав на Шаму товарищам, он закричал:
— Эй, рыжий, чтоб у тебя пузо лопнуло!
Шама побагровел и вскинулся, словно готовясь вскочить в двигающийся поезд.
— Болван, я революции служу, а ты кому? Брюху твоих господ! — прогремел он.
— Мы тебя повесим, собака! — крикнул легионер в ответ, а больше Шама уже ничего не слышал, видел только, как легионеры, сгрудившиеся возле крикуна, грозят кулаками и показывают, как они накинут петлю на него и вздернут. Ян смачно плюнул, но сердце у него защемило. Родная кровь, а так к нему отнеслись, мерзавцы… Какой же он предатель чешских интересов, или как там это называют? Он свободный человек, а в России идет борьба за свободу. Чтобы рассеять неприятный осадок, Шама огляделся. Он не сразу заметил, что рядом стоит Карел Петник и довольно улыбается.
Из конторы вокзала вышел дежурный. Он тяжело переставлял ноги, словно они были свинцом налиты. Дежурный обменялся несколькими словами с машинистом товарного состава, затем с худощавым, безразличного вида начальником поезда и возвратился в контору. Вдоль вагонов прохаживался русский солдат, неторопливо, словно считая собственные шаги. Это показалось смешным Шаме и Петнику. Вдруг солдат остановился, приложил ухо к стенке вагона с надписью «мука», потом живо подбежал к другому вагону и тоже прижал лицо к его стенке. Внезапно, словно обожженный, он отшатнулся и кинулся к офицеру, уполномоченному Легии. Вернулся он тотчас, таща аа собой этого офицера, которому громко кричал:
— Товарищ, пан, в вагонах люди, и вроде на вашем языке разговаривают! Вот в этом и в том тоже! А написано «мука»…
Но к поезду уже подошел дежурный и дал машинисту знак к отправлению. С белым облаком пара из паровоза вырвался пронзительный свисток. Уполномоченный Легии бросился к паровозу, выхватил пистолет из кобуры и несколько раз выстрелил в воздух, требуя остановить состав. Через несколько метров поезд остановился, машинист словно вывалился из паровоза и со злобным видом побежал к офицеру. А русский солдат уже стоял у вагонов, из которых доносились человеческие голоса, и что-то негодующе выкрикивал, чего никто не мог разобрать. Офицер, даже не взглянув на разъяренного машиниста, приказал принести топор и несколькими ударами сбил замки с дверей теплушек. Русский солдат раздвинул двери. Офицер выругался и в негодовании всплеснул руками. Шама с Петником подошли поближе и увидели страшную картину: на голом полу теплушки лежало более сорока до предела истощенных, связанных телефонным проводом человек. При виде чешского офицера один из этих людей кое-как встал на колени и сбивчиво рассказал по-чешски, что они уже три дня как заперты в вагоне без пищи, без воды, среди испражнений и совершенно не знают за что.
— И мы не одни, — добавил он, — тут должен быть еще один вагон, нас погрузили человек девяносто.
Русский солдат развязывал несчастным руки, взволнованно повторяя:
— Выходите, товарищи! Товарищи, вылезайте поскорей из этого проклятого вагона, я отведу вас на кухню. Сначала поешьте, а потом уж расскажете, как было дело…
Шама с Петником переглянулись и больше не отходили от спасенных. Смотрели, как они в дощатой столовке глотали жидкий борщ с кукурузным хлебом. Потом их отвели в баню за станцией, после чего отправили обратно к уполномоченному Легии. Тот принял только светловолосого прапорщика, и к тому времени, как прапорщик примерно через час вернулся к своим, Шама и Петник узнали уже все. Товарный же состав, из которого были освобождены пленные, после длительных телефонных переговоров растерянного начальства в конце концов ушел. Русский солдат, спасший девяносто человек, вскоре прибежал к ним. Спасенные обнимали его, каждый совал что-нибудь на память. Солдат со смехом от подарков отказывался, но одну вещицу все же взял — медальончик на серебряной цепочке с изображением Градчан. Карел Петник сел на лавку в углу зала ожидания и усадил с собой русского.
— Расскажу я тебе, как царские генералы обращаются с людьми. Месяц от ужаса не оправишься, а станешь когда-нибудь своим детям рассказывать, будут плакать день и ночь.
Слушая, солдат теребил в руках свою старую фуражку, то откалывая, то вновь прилаживая жестяную красную звездочку.
— Страшное это дело, просто кровь кипит! — возмущенно продолжал Петник. — Представь, товарищ, начальник станции Челябинск послал этих чешских легионеров прямо в лапы к немцам, на верную смерть. Он сам сказал им об этом, когда пломбировал их вагоны. А сколько таких вагонов уже дошло до немцев?!
Вокруг Петника и русского, прямо на каменный пол, уселось несколько спасенных легионеров. Светловолосый прапорщик с двумя Георгиями на груди, только что вернувшийся от чешского коменданта, в упор рассматривал русского солдата. Белый лоб прапорщика был покрыт потом, скулы покраснели, но в ясных голубых глазах уже не было и следа перенесенных страданий. Потом, наклонившись к красноармейцу, он спросил:
— Как тебя зовут, друг?
Русский наморщил облупившийся нос.
— Головачев Владимир, крестьянин с Дона. А тебя, командир?
— Меня — Конядра Матей, я студент, — ответил тот. — Однако неважно, как нас зовут, дорогой товарищ; важно, что мы чехи, славяне, а тебя и твоих русских братьев знаем, как самих себя. Все мы, сколько нас тут есть, ваши.
Головачев кивнул. Он не мог отвести глаз от двух Георгиевских крестов и погон легионера. Лицо его сделалось строгим:
— Хорошо, кабы так, и для вас и для нас, для советских, да ведь и среди вас тоже есть контра. Объясни-ка, как она к вам попала?
Конядра горько усмехнулся:
— Дорогой Владимир… Когда вы на фронте в Галиции брали нас в плен, то черта с два интересовались, кто мы да что.
Это были трудные слова. Головачев проглотил слюну.
— Ладно, понимаю, не перебирали мы вас, как зерно… Но скажи, где ты научился так говорить по-нашему? И крест кто тебе дал?
— В плен я попал весной шестнадцатого года и сразу вступил в чешскую дружину. А награды я получил за разведку на австрийском фронте и за бои под Зборовом.
— Тогда валяй в нашу армию! В Тамбове таких чешских героев уже сотни. Герои нам нужны! — воскликнул Головачев.
Карел Петник обнял Головачева, улыбнулся.
— Ты слушай, Володя, слушай хорошенько и соображай, — сказал он так, чтобы слышали все сидящие вокруг легионеры. — Прапорщик — один из первых чехов, перешедших в русскую армию. Но у скольких из нас, пленных, была такая возможность? Они сделались потом первыми сержантами и офицерами чехословацкой армии, которая называется Легия. Этих ты спас, и теперь они принадлежат Советам. Надо бы, чтоб все, не один прапорщик, начхали на французов да тут, в России, вместе с вами и с нами пошли защищать большевистскую революцию от германцев с австрияками и против вашей контры. Подумай только, какую игру ведут с этими легионерами наши чешские господа-вожди, как водят их за нос, им говорят — мол, поедете во Францию воевать против немцев. Некоторые уже уехали, но каким путем? Одни через север, через Англию и Ламаншский пролив, а этих хотят отправить через Владивосток, Ты, конечно, знаешь, где Владивосток — за тысячи верст отсюда, потом еще тысячи верст по морю вокруг света. Дельно ли это, Володя? Я и мой товарищ Шама видим — обманывают их доверие. А сколько русских составов займет такая переброска?
