– Помню, – холодно кивнула женщина в белой халате. – У него снова будет криз. Приходите, когда я разрешу.
Кивая, пятясь, Выев выкатился из палаты. Поперека лежал, закрыв глаза, и кусал белые губы. Нет, не тот капитализм пришел в Россию. Нас обдурили элементарные воры. Надо вмешаться. Но как? Когда?
15.
Самочувствие немного улучшилось, давление слетело до 12095, но головная боль не проходила – это, как говорит Наталья, самое опасное. Видимо, крохотные гематомы где-то все же блокируют свободную работу мозга. Бедный сынок, а каково ему?!
Наталья не разрешает много читать, но разве удержишь? Тем более, что, наконец, в местных газетах развернулась война между сторонниками завоза иностранных ОЯТ и противниками. В Красносибирск прилетели новый министр атомной промышленности и чиновник из Госатомнадзора, в брифинге перед журналистами ими поминалась и провокация Попереки. Причем, министр к удивлению многих сказал, что лично он признателен ученому за такой, пусть некрасивый, но побуждающий к действиям метод. Госатомнадзор же заявил, что вокруг города №22 всё чисто, охрана бдительна, как никогда, и напрасно местные физики будоражат общественность.
– “Напрасно”... – обозлился Поперека. Он попытался рассказать жене, какие на его памяти чудовищные примеры равнодушного отношения со стороны атомного спрута к людям, а она не слышала. – В семидесятых взрывали вдоль Енисея в скважинах атомные бомбы... потом многие скважины текли... люди лысели... – Он продолжал говорить, когда приходила медсестра ставить уколы. – Верите, нет, Таня? На Мангышлаке построили реактор на быстрых нейтронах. Опытный реактор. Он должен был месяц работать, а месяц стоять. А его как врубили в сеть вместо ТЭЦ... ресурс рассчитан на пятнадцать лет, а он уже тридцать пашет... Я был там, в городе Шевченко, ходил-ходил, ничего понять не могу, какая-то дверь, охраны нет. Потом по проводам смотрю, куда кабели идут, пришел – у них круглые глаза, они в белых халатах, шапочках... ты как сюда попал? Бардак. И там не знак радиационной опасности в коридоре, а написано просто, по-русски: “Пробегай!” Представляешь? “Пробегай!”
– Ужас, – ответила медсестра и, нежно улыбнувшись, вышла из палаты.
А поздним вечером в дверь палаты робко постучали. Это уже когда Наталья, убедившись, что муж сегодня чувствует себя неплохо, ушла домой. Почему-то Петр Платонович решил, что вновь явилась медсестра... может, еще послушать его захотела.
– Конечно, – весело отозвался Поперека.
Однако в палату юркнула не румяная медсестра, а маленькая женщина – Люся. Она была также в белом халате, наброшенном на узкие плечи, на мальчишеский синий джинсовый костюм, и в тапочках, в руке держала прозрачный кулек с яблоками.
Увидев удивленное, а затем и негодующее острое лицо бывшего мужа, Люся залепетала:
– Я только навестить... посижу и уйду. – Присела рядом на стул и уставилась на него обожающими, обведенными синей краской глазами.
“Господи, какой страшненькой стала... как летучая мышь... – смиряясь, продолжал думать Поперека. – Интересно, когда после меня замуж вышла, точно так же смотрела на своего нового покровителя-строителя? И чего развелась? Говорила, от аллергии... от него будто бы все время пахло нитрокраской... Ей бы жениха подыскать. Вон, Сашка Выев богат, силен...”
– Как ты себя чувствуешь? – тихо спросила Люся, сжавшись от мысли, что он ее сейчас выгонит.
– Дурацкое слово! – снова осердился Петр Платонович. – Если я в руку возьму морковь, я ее чувствую. Но я же себя не лапаю за всякие места... – “Впрочем, я, кажется, сполз на сомнительный ответ. Зачем грублю?! Она же хороший человек”. – А у тебя как дела, Люсенька?
И она расцвела, и тут же нашлась.
– А я себя чувствую плохо... мне без тебя...
– Только не надо! – пробурчал Поперека. – За яблоки спасибо... ела бы сама... вон, бледная стала... как бумага.
– На которой ничего не написано, – отвечала неугомонная Люся. – Я как Марина Цветаева... нет, нет, не как поэтесса.. а я – как одинокая женщина... – И вдруг вспомнив, засуетилась, достала из-под белого халата, из кармана джинсов, свернутую газету. – Вот.
– Что? Что там? – И поскольку она, робея, ничего не смогла сказать, выхватил у нее “Дочь правды” и быстро нашел на первой же странице в недельном обзоре некоего А. Иванова подчеркнутые красным карандашом строчки про себя.
“В преддверии зимы медведи залезают в берлоги, все-все твари лесные и полевые готовятся к спячке. И наш храбрый физик, который вечно поперек течения (ладно бы против!), нагадив в душу истинным патриотам области, срочно спрятался в больнице! Ах, ах, он болен, он под капельницей! Никого не пускать!”
– Будь проклят этот мир – и тот, что над нами... кукловоды миров!
– Хочешь, ночью по киоскам... я сожгу тираж газеты...
– “Спрятался в больнице”. Скоты!.. И правда, пора выходить из нее! – И сделав знак Люсе, чтобы она не визжала, не мешалась тут, он выскочил из постели, с кружащейся головой пробежал к шкафчику, быстро оделся. Люся помогла ему зашнуровать ботинки. – Подонки!.. Уходим!..
Внизу, за стеклом регистратуры, сидели дамочки в халатах, но Попереку, одетого, да еще он голову в кепке отвернул в сторону, они не узнали.
Ключ от квартиры был с собой, он отпер дверь бывшей материнской квартиры, и они с Люсей зашли. И в темноте замерли – на раскинувшемся диване кто-то спал. И не один человек. Обритый наголо мужчина и девица с длинными белесыми волосами.
Поперека забыл, что предлагал сыну свою квартирку. И здесь, разумеется, устроился Кирилл.
– Батя... – хрипло спросил он. – Ты чё, тоже с девкой?
– Не твое дело, – заскрипел зубами Поперека.
– А, тетя Люся... здрасьте. Ну, если бывшая жена, это не разврат. А у меня тут невеста, батя. Покажись, Татьяна! Наша, православная... – Кирилл толкнул в плечо стыдливо накрывшуюся углом одеяла подругу. – Ну, чё стесняешься? У нас с батей демократия. – И все тем же насмешливым тоном – отцу. – Мне одеваться?! Тем более, что пора на службу. – И снова подружке. – Вахтенный метод, Татьяна...
Поперека прошипел что-то невнятное, отвернулся. Люся стояла рядом, прижавшись к нему и съежившись. Она помнила, конечно, как это нахальный Кирька прибегал к ней в гости, когда Петр женился на ней и они сняли квартиру не в этом ли тоже доме – Петру нужно было, чтобы жилье располагалось ближе к месту работы. Кирька, помнится, задирал Люсю:
– А я уже выше тебя...
Кирилл, замолчав, наконец, быстро, по-военному оделся, постоял у дивана, подняв за концы, как высокий занавес, одеяло, и вот уже привела себя в порядок скуластая, широкоплечая девица.
– Всех благ!.. – буркнул Кирилл, обнимая ее за плечи и уходя с ней. И откуда нахватался черт знает каких слов этот парень!
Надо было ключи-то отобрать. Сын их в той, большой квартире, в прихожей, из ящика вынул, – если потеряет, запасных более не будет. Но и отбирать неловко... поди, сам положит на место, поймет отца...
Поперека зло шастал по квартирке, не зная, что ему сейчас сделать – выгнать и Люсю, или напиться с ней. Обидно было, прочитав оскорбительные строки о себе, оставаться одному. Он открыл холодильник – стояла початая бутылка водки “Гжель”. Гнусна водка, страшна водка, но что делать?..
Расплескивая, наливая в крохотные рюмочки, уронив одну вместе с водкою и налив по новой, Петр Платонович продолжал говорить:
– С другой стороны, всё мура – законы физики, законы математики. Не было никого – ни Ньютона, ни Эйнштейна, есть гениальный мозг, который время от времени с улыбкой забрасывает к нам сверху в наши головы идеи. Кто-то их понял и записал, а кто-то, увы, не поверил, трепещет от непонятного страха и спивается. Но, как сказал Ганди: там, где нет воли, там нет любви. Значит, дозволяется любить лишь небесную одну красотку, а все остальное грех, так?..
Не зная, что ответить, возразить или согласиться, Люся молчала, прикасаясь холодным краешком рюмочки к губам...
– Но, как заметил он же, этот мудрый индус, “вынужденное сотрудничество – как разбавленный цемент, ничего не скрепляет”. – Поперека налил себе еще раз. – Спасибо, что вспомнила обо мне.
– Я о тебе помню всегда.
– Леонардо да Винчи говорил: есть три группы людей. Первые: это те, кто видят. Вторые: те, кто видят, если им показывают. И третьи: те, что не видят.
– Ты первый, – польстила Люся и вновь съежилась, готовая к его насмешкам. Но Поперека милостиво воспринял ее слова. Худо ему было сейчас, тоскливо, да и Люська – в самом деле, добрый, добрый человек. И малосчастливый. Наверное, давно бы повесилась, если бы не было своего угла – спасибо ее бывшему мужу, строителю, оставил ей, уходя квартиру. А выдержать ее дольше одного вечера трудно – своим тоненьким голоском говорит-говорит, да еще стишки читает. Правда, сегодня помалкивает, но глаза за нее говорят.
