сходить в парашу!
— Лежи. Параша не для того дела.
— Ребята, мочи нет.
— Терпи. Раньше-то о чем думал? Мог бы сходить до восьми часов.
— Тогда не хотелось, а сейчас терпежу нет.
— Не знаю, откуда только у тебя берется. Тут по неделе не ходишь, а у него живот болит.
— Верно говоришь, ходить-то ведь нечем.
— Хлопцы, пустите! Ой, не могу больше!
— Тебе говорят, Удмурт, не смей!
Головы поднялись, руки протянулись к Вершинину, пытаясь его удержать. Он вырвался и присел над парашей. Зловонный воздух стал еще плотнее, гуще, удушливее.
— Сволочь, Удмурт черножопый! Видать, ты заодно с фрицами. Ты хочешь, чтоб мы задохнулись в бараке, как в душегубке!
Припадок безумной ярости охватил всех. Соскочив с коек, бросились к Вершинину и стали его бить, сопровождая удары истерическими воплями. Потом, свалив на землю, топтали Удмурта ногами. Били, топтали и выкрикивали злобные слова, выражавшие самые нелепые, сумасшедшие мысли. Можно было подумать, что он, единственно он — виновник всех наших несчастий.
— Ребята, не троньте, — взмолился Вершинин, — не бейте меня! Я накрою парашу своим одеялом.
— Вот тебе параша, вот тебе кибель. Из-за вас, черножопых, страдали раньше, страдаем теперь!
Расправа продолжалась.
Но вот затихли злобные крики, неистовые вопли. Наступила реакция.
В эту ночь никто не мог уснуть. Измученные пленяги долго ворочались на лежанках, метались, били ногами поперечину койки, всхлипывали, стонали, изрыгали хулу всем и вся.
— За что? Чем виноват? Перед кем? За какую вину такие муки?
— Зачем я жив остался? Почему не подцепила меня на фронте поганая фрицевская пуля?
— Скорей бы подохнуть! Чем так мучиться, лучше смерть в газвагоне.
— Мамо, маты ридна! Чи чуешь ты, як стогне, як гине твоя кохана дитына?[328]
В команде есть люди, заслужившие благоволение шефа — экстрапайку. Но их немного, и они у нас не в чести. Каждый пленяга норовит учинить им какую-нибудь пакость, вынуть и спрятать резцы, утащить штангель[329] и лекала, пережечь мотор, испортить станок.
Подавляющее большинство нашего брата не работает, а маскируется, просиживает в аборте (уборной), прячется в кеселе (котле) или в других ферштеках (потайных местах). Когда же нас вылавливают и приводят к рабочим местам, мы заставляем станки работать вхолостую, ломаем сверла и резцы, долго их точим.
Отношение немцев к такому скрытому саботажу — презрительно-благожелательное. Презирая нас якобы за исконную русскую лень, они тычут нам в нос своим истинно немецким трудолюбием. Вместе с тем они довольны нашей медлительностью, ибо в противном случае шеф будет их подгонять. «Ду мусс иммер шаффен, дамит бевайзен, дасс дойче арбайтер ист арбайтслюстигсте менш ин дер вельт!»[330]
Они постоянно твердят нам: «Русские не умеют работать так, как работаем мы — немцы».
Многие пленяги поддерживают эту иллюзию, маскируя леностью саботаж. На днях подслушал беседу двух немцев.
— В России мужчины не работают, — говорит Филипп.
— Кто же пашет, плотничает, делает машины, доит коров? — удивляется Макс.
— Женщины.
— А что же делают мужчины?
— Пьют водку, дерутся или спят на печке, как медведи.
— Не может быть.
— Правда. Спроси любого русского.
— Беломар, ист дас вар?[331]
— Я, я. Штымп[332].
— Либе гот! Вундерзаме фольк[333].
Таково их знание России. Туманное и анекдотичное, как во времена Геродота[334].
Бетрибсобманн[335] Монн спрашивает о положении рабочих в России.
Рассказываю об оплачиваемых отпусках, государственном страховании, бесплатном лечении, санаториях и домах отдыха для трудящихся, пионерских лагерях, школах и о многом другом. Монн сомневается, недоверчиво качает головой.
— Неужели все это действительно есть в России?
— Конечно, есть и было бы еще больше, если бы вы не напали на нас.
Фриц говорит, что Монн хороший человек, но голова у него не совсем в порядке. Я не раз убеждался в справедливости этой оценки. Действительно, мозги у Монна немножко набекрень. Самые несовместимые понятия и явления легко укладываются в его черепной коробке. Помню, он как-то на днях восторженно говорил о Карле Либкнехте, Розе Люксембург и Эрнсте Тельмане[336].
— Да, это настоящие вожди рабочего класса. Тельмана я много раз видел и слышал. Хороший человек. Он любим всем немецким народом. Ах, если бы Тельман был у власти, этой войны, конечно, не было. Ты знаешь, Шош, в 1914 году был убит мой отец, и я остался сиротой. Страшно подумать, что эта война может осиротить мою восьмилетнюю дочку.
Монн печально склонил голову. Потом он снова поднял ее и патетически воскликнул:
— Кришь ист никс гут. Унд варум золлен вир кемпфен? Ду бист арбайта, ишь аух арбайта. Альзо вир зинд бруда. Аба заг эмоль, Шош, варум кришь, варум кришь?[337]
— Я, я, Монн, варум кришь?
Монн смущен вопросом. Он не знает, что ответить. Но, подумав немного, уверенно утверждает:
— Во всем виноваты евреи. Это они затеяли войну.
— По-твоему, Монн, все евреи — сторонники войны?
— Все без исключения, потому что все они капиталисты..
— Стало быть, Карл Либкнехт и Роза Люксембург тоже капиталисты и поджигатели войны?
— Что ты, Шош, наш Карл и наша Роза всю жизнь боролись против войны, всегда выступали за мир между рабочими всех стран.
— Но ведь они — евреи.
— Нет, Шош, Либкнехт и Люксембург — чистокровные немцы.
— Евреи, Монн.
— А я тебе говорю, Шош, немцы. Не веришь? Подожди, я сейчас спрошу у Фрица Штайнбрешера — он знает.
Через три минуты Монн возвращается.
— Ты прав, Шош, они — евреи[338]. Впрочем, это не имеет никакого значения. Кто бы ни были по национальности Карл Либкнехт и Роза Люксембург — они наши учителя и подлинные вожди германского пролетариата!
Тут Монн делает головоломный скачок, заканчивая свою реплику аффектированным восклицанием:
— Ишь бин кайн фашист, аба ишь штербе фюр майн фюрер![339]
Монн все-таки добился некоторого облегчения для нас. Со вчерашнего дня барак стали запирать с помощью особого приспособления, исключающего необходимость плотно сдвигать обе половинки раздвижной двери. Сквозь образовавшуюся щель нельзя просунуть руку, но можно мочиться в парашу, стоящую снаружи. Другая параша с крышкой ставится внутри помещения.
Стало лучше еще и потому, что через щель в барак проходит некоторое количество свежего воздуха.
Утром выдали новые кандалы[340]. Они тяжелы и неудобны, ибо выдолблены из цельного куска дерева. К тому же эти гольц-пантоффель (так их называют немцы) спадают с ног и сильно стучат[341].
В полдень явился фотограф из гештапо. Посадив пленягу на табуретку, он совал ему в руки большую черную дощечку (30 × 40 см), которую заставлял плотно прижимать к
