диктаторство не пройдет. Платон Васильевич был хитрым и опытным кэпбригом, основательно потертым жизнью и познавшим все ее тупики и закоулки. Он давно сообразил, что такого, отлично знающего рыбацкое дело, начитанного и прямолинейного человека, как Осеев, он не свалит. Может случиться наоборот. А этого Малыгину не хотелось — он привык к почету, к славе фартового кэпбрига. Он понимал, что грамотешки у него кот наплакал. Капитаном он стал уже на пятом десятке лет и только из-за уважения к нему, как к фартовому рыбаку, хорошему практику...
— Ну-ну, давай, послушаем начальство, — сказал он, как бы снисходя, всем корпусом откинувшись на спинку кресла.
Но Осевев на его тон даже не обратил внимания. Его беспокоило сейчас одно — рыба.
Он стоял посреди каюты, широко расставив ноги. Взгляд его быстрых цыганских глаз перескакивал с одного кэпбрига на другого.
— Решайте сами, будем ждать скумбрию у Змеиного или пойдем в Одессу? — говорил он чуть хрипловатым голосом.
— Что тут мудрить, искать рыбу надо, — заворочался в кресле Малыгин, полез в карман за сигаретами. — Если болгары брали, значит, она есть...
Потом, когда Погожев с Осеевым уже лежали в постелях, кэпбриг сказал Погожеву:
— На что угодно могу спорить, что завтра, еще затемно, Платон оторвется от нас и первым начнет утюжить море.
— А ты возьми и переплюнь его, куркулягу! — с излишней эмоцией выкрикнул Погожев и даже приподнял голову с подушки. — Устрой ему такое удовольствие, что тебе стоит!
— А если ничего не стоит, какой смысл и устраивать, — после некоторого молчания ответил с дивана Виктор. — По-торбущенски получится, наскоком.
При упоминании о Торбущенко у Погожева снова заныло на сердце.
— Ты что, спишь уже? Георгич, слышишь?
Погрузившийся в свои невеселые размышления, Погожев не сразу уловил смысл слов кэпбрига.
— Нет. Не сплю еще...
— О какой книге Гомера ты давеча на спардеке говорил? Ну, в которой о Змеином пишется.
— «Илиада», — сухо ответил Погожев.
— Надо будет прочитать... Как-то попадал мне Гомер в руки, но не хватило терпения и на десяток страниц: столько там мифического, непонятного. Как это ты осилил?
— Надо было. Когда в институте учился, — честно признался Погожев.
— Понятно, раз надо, то надо. — И помолчав, добавил: — Лежу вот, а из головы не идет эта чертова скумбрия. Может, действительно, прошвырнуться вдоль болгарского берега? «Добро» у нас получено на это.
— И корешей кое у кого из нас там навалом, — добавил Погожев.
— Может, и не навалом, но есть. Жаль, что в прошлогодний приезд ко мне в гости Николы Янчева ты был в отпуске и укатил в санаторий, а то бы познакомились. Мировецкий парень. Мы с ним вместе в мореходке учились. Вместе за девчонками приударяли. И даже женились на подругах.
— М-да, хотел бы я посмотреть на твоего кореша — болгарского рыбака, которого ты так расписываешь, — сказал Погожев.
— И посмотришь. Если не в этот раз, то в другой... Слушай, Андрей, ты мне как-то рассказывал, что во время войны был в Болгарии. Помнишь?
— Э-эх, о чем говорить. Было это, браток, давно и неправда, — вздохнул Погожев. — Пару часов, да и то ночью. Сейчас даже тех мест не припомню... Давай-ка лучше спать, а то я вчера, с непривычки, всю ночь глаза протаращил...
2
Который час подряд три сейнера рыбколхоза «Дружба» утюжили море юго-западнее Змеиного. А на скумбрию не было и намека.
— Может, проскочила мористее? — наседал Витюня на Зотыча. — Ведь показывалась же! Болгары делали заметы...
Витюня горячился, нервничал. Его терзал зуд нетерпеливости.
И тут, словно специально, чтоб охладить поммеха, по сейнеру ударил гулкий горох дождевых капель, который сразу же перешел в дружный ливень.
— Ого, братва, мочилкин-то и взаправду расквасился! — восторженно вопил Витюня и, запрокинув голову, подставлял лицо ливню. От прежнего настроения поммеха не осталось и следа. Он шлепал себя по мокрому голому животу, хохотал и, почти не касаясь ногами трапа, скатился со спардека на палубу и пошел там отчубучивать залихватскую пляску.
— Вот баламут, — показал головой Зотыч и беззвучно рассмеялся, обнажив стертые, до желтизны прокуренные зубы. — Человеку за тридцать перевалило, а он шалопай шалопаем.
— Пусть побесится. Что ему, молодому, трижды женатому, — сказал Осеев, и лицо кэпбрига озарила какая-то мягкая задумчиво-доверительная улыбка, видимо тоже навеянная ливнем.
— Хо-оррош дождик! Просто прелесть! — блаженствовал Погожев, растирая руками влажную грудь под насквозь промокшей тенниской. Он с удовольствием бы сам последовал примеру Витюни, но удерживала должность. Дышалось, смотрелось и думалось легко. И верилось, что путина удастся, и об этом все будут говорить в колхозе.
Но тучка была мимолетная. И ливень быстро выдохся. Памятью о нем осталась лишь мокрая одежда рыбаков. Да и та — ненадолго. Над головой небо стало еще голубей и безмятежней прежнего.
Оссев вспомнил, как пять лет назад, чуть ли не в первую его путину на Черное море, в этих самых местах скумбрия «валом валила».
— Хорошо мы тогда поработали, весело. Помнишь, Зотыч?
И только тут Погожев с Осеевым заметили, что Зотыч озабоченно крутит своей маленькой головенкой, словно к чему-то принюхиваясь и прислушиваясь.
Погожев тоже начал вслушиваться. Но кроме галдежа рыбаков на юте да всплеска воды под форштевнем — ничего не услышал.
Осеев некоторое время выжидал, искоса поглядывая на Зотыча. Затем, словно граблями, пятерней прошелся по своим черным вихрам и спросил:
— Ну, что наколдовал?
— Что тут колдовать. Ветер-то вишь с какой стороны оборачивается, — сухо пробормотал Зотыч.
«Какой ветер?» — удивился Погожев. Ему казалось, что никакого ветра нет. Только легкий свежачок в лицо, да и тот от движения сейнера.
Оказалось, не только от движения. Его-то и уловил Зотыч.
— К вечеру нагонит туман. А то и хуже, — заключил старый рыбак.
— Какие будут указания по флоту, товарищ главный синоптик? — спросил кэпбриг, шутливо вытянувшись у штурвала.
Зотыч пожал острыми стариковскими плечами: мол, дальше дело капитанское. Он свое сделал, предупредил.
Еще года три-четыре назад Зотыч не объявил бы о
