радиста Климова. Володя Климов был доморощенным рыбацким поэтом. Его стихи иногда печатали в городской газете. Писал он исключительно о рыбаках и море. Рыбаки всерьез его сочинительство не принимали. Потому что знали Володьку чуть ли не с пеленок. Помнили его сопливым большеглазым и вечно голодным мальцом, околачивающимся у рыбацких балаганов. Рыбаки, возвращаясь с лова, давали ему килограмм-другой рыбы, и бабушка дома варила Володьке уху. Отец и мать у Климова погибли во время войны. Так Володька и вырос при рыбацких балаганах. А когда окончил восемь классов, колхоз послал его на курсы радистов.
Давно уже не было рыбацких балаганов. Они стояли на каменистом берегу моря, прижавшись к стенке набережной, сколоченные из горбылей и покрытые сверху просмоленным толем. Сейчас на этом месте были построены причалы для судов местных линий. Хорошие причалы, из железобетона. Кругом чистота, бетонные чаши-цветники, с массивных черномраморных стояков гирляндами свешивались красивые светильники. И все же нет-нет и вспомнится Погожеву с какой-то непонятной грустью тот каменистый берег с перевернутыми яликами, развешанными сетями и покачивающимися на якорьках, совсем рядом с берегом фелюжками. Сейнеров тогда еще не было. Не было и кошельковых неводов, что сейчас лежал у них на выборочной площадке. Тогда ловили рыбу ставниковыми неводами и неводами-алломанами. На «краснюка» и камбалу километрами сыпали крючья...
Дверь в кормовой кубрик была открыта. Оттуда тянуло теплой испариной и запахами человеческого жилья.
Перешагнув через комингс и придерживаясь за поручни, Погожев спустился по трапу. Направо — каюта механика. Но в ней было темно. Глуховатый голос ее хозяина доносился из кубрика. Фомич говорил:
— Контрабанда контрабанде рознь.
— Какая там рознь, — кто-то из рыбаков не согласился со стармехом. — Контрабанда, она и есть контрабанда.
— А ты помолчи, — оборвал его Ухов. — Я, может, тоже занимался контрабандой.
Погожеву показалось, что стармех на минуту смутился, увидав его в дверях кубрика. Видимо, так оно и было: нашел, мол, чем похвастать перед молодежью, старое дырявое корыто. И желтоватые с проседью кустики бровей стармеха нахмурились. Но тут же вновь распрямились, в глазах Фомича заиграла затаенная улыбка.
— По молодости, конечно, это было. И по глупости, — сказал он. — А может, и не совсем по глупости. Кто постарше, тот помнит, какое положение у нас в Союзе когда-то было с одежонкой.
Все с интересом уставились на стармеха. Кто лежал на койках, даже приподнялись, облокотившись на подушки, чтобы лучше видеть бывшего «контрабандиста». Фомич сидел на табурете, сутуловатый и широкоплечий, положив морщинистые, пропитанные мазутом руки на столик с рассыпанным домино.
Погожев огляделся и пристроился на краешке нижней койки, рядом с Зотычем. Вдоль стен кубрика в два яруса лепились койки. Обтянутый дерматином диванчик. В углу, меж шкафчиком для одежды и иллюминатором, на кончике дивана, в специально приспособленном для устойчивости низкостенном ящике, словно в гнезде, сидел телевизор. Посредине кубрика — принайтовленный к полу столик и две миниатюрные табуретки.
— Ходил я тогда на одном пароходишке масленщиком, — продолжал Фомич. — Пароходишко дрянь, старье, теперь таких и на свалке не сыщешь. Но где было взять лучше, гражданская война только кончилась. Таким были рады... И ходил вторым помощником механика у нас один тип из греков. Оборотистый и хитрющий, как черт. В годах уже был. А я что — салажонок. Под носом только чуть-чуть пушок пробивался. Вот этот грек меня и спрашивает:
«Это правда, что у тебя дядя в Массандре работает?»
«Правда», — отвечаю.
«Сможешь достать этикетки для винных бутылок?»
«Наверно, смогу. А зачем?»
«Потом узнаешь. И благодарить меня будешь, — говорит он. — В чем ты ходишь, посмотри-ка на себя».
А одежонка на мне, действительно, была не ахти какая. Даже у выходных штанов и то две заплаты на заднице.
«Костюмишко тебе сварганим, — говорит мне поммех и весело подмигивает: — По всем правилам. Даже можем с жилетом».
Помню, я еще обиделся тогда:
«Что я, буржуй, что ли, — с жилетом-то».
В первые годы Советской власти в жилетах пузатых кулаков и буржуев рисовали. А кому же из нас хотелось быть похожим на буржуя.
«Ну, ладно, — говорит поммех, — без жилета будет. Только тащи этикеток побольше. И выбирай, на которых покрасивее картинки».
Разговор этот у нас с ним состоялся на вахте, во время перехода из Стамбула в Феодосию. В Феодосии предстояла длительная стоянка, и мне разрешили съездить домой. Конечно, не без помощи второго помощника.
Дядю я и не думал ни о чем просить. Потому что догадывался, что тут не совсем все чисто. Решил действовать самостоятельно. Тем более что это не составляла большого труда: я знал, где целый завал старых, не использованных в свое время винных этикеток. Даже с царских времен. Вот я их и приволок поммеху.
Тот обрадовался. Это, говорит, как раз то, что нужно. Рассовали мы этикетки у себя в машинном так, что даже сам черт не нашел бы их, а не то что таможенники. Подняли пары и двинули курсом на Марсель...
Тут Фомич замолк, перевел дух и, чему-то улыбнувшись, попросил закурить. Закурив, продолжал:
— Я до самого Марселя, как дурак, голову ломал: зачем ему эти этикетки? А он ничего не говорил. Лишь в Марселе, и то на второй или третий день стоянки — осторожный был жох — говорит: «Сегодня после вахты пойдем дельце обтяпывать».
Вынесли мы этикетки с парохода, в общем-то, без приключений, в двух пакетах, сунув их под бушлаты. И далеко не ходили. Тут же около порта сбыли в какой-то приличный на вид забегаловке. Оказывается, у поммеха была договоренность. И нас там ждали.
— Зачем им этикетки-то? Коллекционируют, что ли? — спросил кто-то из рыбаков с верхней койки.
— Эх вы, лопушки, — снисходительно произнес Фомич, тыча окурком в пепельницу. — Им ваши коллекции до лампочки. Дело-то, оказывается, проще пареной репы. Они эти этикетки наклеивали на бутылки со своим дешевым вином и всяким лопушкам продавали за первый сорт, как заграничное... Вы думаете, за вино платите деньги? Нет, дорогуши, за этикетки. Чем красивей этикетка, да если еще иностранная — вино вам кажется ароматнее и крепче, чем то же самое, но купленное по дешевке и в бутылке с какой-нибудь задрипанной этикеткой.
— Мне батя рассказывал, — вклинился
