– от одного своего бывшего товарища по гимназии, встреченного мною уже в Америке, что в студенческие годы у Горожанкина (красивого и интересного юноши) был какой-то бурный и драматический роман с девушкой из известной московской семьи, о котором тогда в Москве много говорили. Что же касается Воронова, то через несколько лет после нашего «разрыва» я с удивлением прочитал в одном богоискательском петербургском журнале того времени статью за его подписью, которая кончалась словами: «надо искать Бога»… Богоборец превратился в богоискателя! В этом сказалась пылкая и ищущая натура Воронова, от одной крайности бросившегося к другой.
У Воронова, как я указал, несомненно, были какие-то неприятности от полиции, что и вызвало просьбу матери ко мне прекратить с ним переписку. Но потом очередь дошла и до меня. Когда я был уже в восьмом классе (то есть в возрасте 18 лет), мой отец получил вызов из охранного отделения – его приглашали туда для собеседования вместе со мной. Особенной неожиданностью это не было ни для меня, ни для него. Я не скрывал от семьи своих политических убеждений, и мои родители знали, что я расту революционером.
К этому они относились вполне терпимо, сами совершенно не интересуясь политикой. Иногда мы даже вели разговоры на эти темы и порой – правда, очень редко – спорили, однако не только мать, но и отец относились к моим взглядам с уважением. Помню такой случай. У отца бывали иногда его знакомые по Петербургу, занимавшие там видное положение. Помню Голубева, брата известного члена Государственного совета Голубева, который занимал какой-то крупный пост в Министерстве торговли и промышленности.
Отец угощал его дома обедом, и у нас нередко бывали споры относительно того, что я не соглашался ради него снимать с себя ту «толстовскую блузу», в которой обычно ходил дома и даже на публичные лекции в Исторический музей.
Для меня это был вопрос принципа: я не хотел менять своих «привычек» ради какого-то там петербургского чиновника! Однажды был у нас на обеде Гондатти[10] из Петербурга, занимавший тогда крупный пост в Переселенческом управлении и ехавший по делам службы в Сибирь. За обедом говорилось о том, что, быть может, Гондатти ждет в Сибири большая карьера и он, кто знает, может сделаться губернатором одной из сибирских областей. Когда он уходил, отец шутливо ему сказал: «Вот, Николай Львович, когда вы там сделаетесь губернатором, не забудьте нас: у меня растет в семье революционер (и он показал на меня) – так когда его сошлют в Сибирь, помогите ему, чем можете». Гондатти рассмеялся и шутя обещал сделать все необходимое, а на прощание крепко пожал мне руку. Странно то, что этот разговор в дальнейшем едва не получил полного подтверждения!
Гондатти через несколько лет действительно был назначен губернатором в Сибири, а я действительно был сослан в Сибирь. И, я уверен, он исполнил бы свое шутливое обещание, если бы я оказался в его краях, но он был губернатором одной из западных сибирских областей, а я был сослан в Восточную Сибирь. Гондатти приобрел в Сибири хорошую репутацию благодаря своему либерализму и доброжелательному отношению к политическим ссыльным – его даже в свое время травила правая пресса, называя «товарищем Гондатти»…
Когда теперь, вместе с отцом, мы шли в охранное отделение (это было в феврале 1899 года), отец, покашляв несколько раз (что было у него признаком волнения), сказал мне: «Я не знаю, конечно, о чем они там будут с нами говорить.
Вероятно, ты что-нибудь набедокурил. Так ты не обижайся, если я для видимости на тебя немного покричу – для приличия!» Я обещал не обижаться. Встретил нас в охранном отделении жандармский ротмистр.
Это была моя первая встреча с «синим мундиром», которые я уже ненавидел. «Молодой человек, – обращаясь ко мне, сказал торжественно ротмистр, – все ваши сношения с заграничными революционерами нам известны. Я считаю нужным вас предупредить, что в дальнейшем, если вы будете эти сношения продолжать, вас могут постигнуть большие неприятности. А вас, – обратился он к моему отцу, – я прошу больше следить за воспитанием вашего сына и за его поведением».
Это, по-видимому, взорвало отца, который, вместо того чтобы, как он хотел, побранить меня, вдруг сказал: «Я не знаю, о чем вы говорите, но должен сказать, что я горжусь своим сыном!» Это было совершенно неожиданно и для меня.
«Мы-то с вами не знаем, – ответил ротмистр, – но он (и он кивнул в мою сторону головой) хорошо знает, в чем дело!»
Сказано это было так, что я невольно пристально взглянул в глаза ротмистра – в них я прочитал ненависть и злобу.
Когда мы возвращались домой, отец с раздражением говорил: «Конечно, с его точки зрения, было бы лучше, если бы ты развратничал и пьянствовал! Мерзавцы!»
Я был очень доволен.
Сейчас я не могу не обратить внимания на то, как в то время были человечны даже «синие мундиры» – по сравнению со многими героями нашего времени, рядящимися в тогу человеколюбцев! Они, конечно, имели вещественные доказательства моих «преступных» сношений с заграничными революционерами (перехваченные письма от меня и ко мне), но не хотели губить юношу. Позднее это сказалось еще ярче. Была весна 1899 года. Я сдавал выпускные экзамены. Своих сношений с заграницей я не прекращал, только стал осторожнее, а мои политические убеждения развивались в том же направлении. У меня уже накопилась небольшая библиотечка из запрещенных книг: Кеннан «Сибирь и ссылка», «Эрфуртская программа» Каутского, «Жизнь Иисуса» Ренана, «Женщина и социализм» Бебеля – все на немецком языке.
Я давал ее на хранение моему отцу, который держал ее в одном из своих торговых складов (конечно, он знал от меня, что прячет). И я как раз попросил его, чтобы он на другой день мне ее принес. Он обещал. Это было 19 мая, накануне моего письменного экзамена по русскому языку. Я мирно спал перед трудным и опасным испытанием. Моя комната в нашей квартире была последней, и попасть ко мне можно было только через комнату моего брата Михаила. Дверь свою я почему-то всегда запирал на ключ. И вдруг сквозь сон я ясно услышал звон шпор и затем сильный стук в дверь. Я сразу догадался, в чем дело, и успел
