Осмотревшись на месте, Суворов воочию убедился в исключительной трудности предстоящего ему подвига. Крепость была первоклассная. Защищала ее целая армия не менее 35 тысяч человек, которым была обещана султаном смертная казнь в случае сдачи Измаила. Главным начальником был Айдос-Мехмед-паша, старый воин, человек твердый, закаленный в боях.
Ничего этого не скрывал Суворов от солдат, а, напротив, прямо говорил им: “Валы Измаила высоки, рвы глубоки, а все-таки надо его взять”. Солдаты единодушно поддерживали хором, что с ним они непременно возьмут эту крепость.
Ввиду исключительной трудности предстоящего штурма Суворов ввел специальное обучение штурму именно этого рода. Выбрав место в отдалении, он приказал насыпать вал и вырыть ров. Здесь солдаты в ночное время тайно от турок упражнялись в перехождении через рвы и в овладевании валами, в быстром и разумном пользовании заготовленными в громадном количестве большими фашинами (около 2 тысяч) и штурмовыми лестницами. Но самым существенным подготовлением к штурму были объезды Суворовым своих полков и его беседы с командами, как только он один и умел беседовать с войсками вообще и солдатами в частности. Когда же все приготовления к штурму были окончены, Суворов послал измаильскому сераскиру[3] следующую характерную записку:
“Сераскиру, старшинам и всему обществу. Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышление – воля; первый мой выстрел – уже неволя; штурм – смерть. Что оставляю вам на рассмотрение”. Один из адъютантов паши, принимавший этот ультиматум, сказал: “Скорей Дунай остановится в своем течении и небо упадет на землю, чем сдастся Измаил”.
Штурм был назначен на 11 декабря. В 3 часа ночи, по ракете, войска направились к назначенным по диспозиции пунктам. В 5 с половиной часов утра, при густом тумане, начался штурм одновременно со всех сторон. В соответствии с особенностями и условиями отдельных пунктов, в разных местах дело подвигалось с разной быстротой и степенью успешности, но при повсеместном упорнейшем сопротивлении турок. К 8 же часам утра вся ограда крепости находилась уже в руках русских. Потеря людьми была большая, так что в войсках заметно было даже расстройство; между тем, впереди предстоял еще жесточайший бой внутри города, так как турки группировались большими массами с видимой готовностью к отчаянной обороне.
Когда рассвело, численное неравенство противников стало заметно. Это представляло величайшую опасность, особенно же ввиду того, что русские войска были растянуты в линии вокруг всего города, а неприятель, по желанию, мог действовать массами в отдельных местах. Чтобы не дать возможности туркам опомниться, войска с чрезвычайной поспешностью были построены в боевой порядок и направлены продолжать атаку. Эта именно находчивость и спасла русское войско; иначе же оно поголовно все нашло бы себе могилу в Измаиле.
Завязался не поддающийся описанию жесточайший и упорнейший бой, с которым даже и ночной штурм не мог идти в сравнение. Это было не общее сражение, а беспрерывная цепь битв, образовавших в общем сплошное кольцо вокруг всего города. Каждая улица и переулок были местом боя; на площадях происходили настоящие сражения; дома приходилось отдельно штурмовать, как замки и маленькие крепости. Живое кольцо русских войск более и более сжимало неприятелей к центру города. Усилия были необычайные и жертвы громадны. Тем не менее к часу дня был занят весь город, а к 4 часам пополудни все уже было кончено. Пал и геройский начальник Измаила Айдос-Мехмет, сраженный 16 штыковыми ударами.
Здесь не просто крепость взята, а истреблена сильная, отборная неприятельская армия, прекрасно вооруженная и сидевшая в крепчайших каменных стенах, – истреблена меньшинством, хуже ее вооруженным, которому можно было добраться до армии только через отвесные каменные стены. Как же могло так случиться? Почему?! Вообще измаильский штурм представляет совершенно исключительное явление по необычайному, просто нечеловеческому упорству и ярости турок. И они были сломлены и пали только потому, что встретили в русских войсках самую высокую степень духовного возбуждения, поддерживавшего все время в них величайшее напряжение энергии и такую степень храбрости, которая доходила даже до полного заглушения чувства самосохранения.
Убитыми у турок оказалось 26 тысяч человек; в плен взято 9 тысяч человек, из которых на другой же день умерло 2 тысячи. Пушек досталось 265, знамен 364; пороху 3 тысячи бочек; боевых запасов, продовольствия и фуража – огромное количество; лошадей 10 тысяч голов. Со стороны русских убито 4 тысячи и ранено 6 тысяч. Войска получили громадную добычу, названную в донесении Потемкина Екатерине “чрезвычайною” и исчисленную более чем в миллион рублей. Суворов же, по обыкновению, ни до чего из добычи не коснулся, отказавшись от всего, что ему предлагали и приносили. Недаром солдаты с гордостью говаривали: “Наш Суворов в победах и во всем с нами в паю, только не в добыче”.
Сокрушение Измаила имело громадное политическое значение. Путь русским на Балканы был открыт. На турок напала невыразимая паника. Императрица смотрела на падение Измаила, как на “дело, едва где в истории находящееся”. Изумлению и восторгам русского общества не было границ, что выразилось в длинном ряде произведений русских поэтов, начиная с Державина, в честь Суворова. Суворов сделался предметом всеобщего внимания и уважения как человек, оказавший России величайшую услугу, как замечательный герой и русский богатырь. Но к величайшему удивлению за такую услугу он вовсе не получил никакой награды. Требовалось оценить и наградить именно взятие неприступной крепости и истребление неприятельской армии, но вышло нечто более чем странное и неприличное: как бы полное умолчание об этих именно его заслугах, игнорирование их... Даже и теперь, более чем через сто лет уже, трудно читать без негодования и стыда следующее представление Потемкина Екатерине о Суворове:
“Если последует высочайшая воля сделать медаль Суворову, то этим будет награждена служба (заслуги?!) его при Измаиле. Но так как из генерал-аншефов он один находился в действиях в продолжении всей кампании и, можно сказать, спас союзников, ибо неприятель, видя приближение наших, не осмелился их атаковать, то не угодно ли отличить его чином гвардии подполковника или генерал-адъютантом”.
Выходит, таким образом, что при всем нежелании Потемкина назвать по именам действительные заслуги Суворова, все-таки даже и то немногое, к чему временщик усиливался недобросовестно свести дело рук героя, так велико, что форма награждения прямо-таки оскорбляет своим ничтожеством и кажется необъяснимою нелепостью.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
