— Никаких благодарностей, — шепнул адмирал, не вставая с колен.
— За что? — удивился элегантный молодой человек.
— За то, что ты продаешь: себя ли (я слыхал, что сейчас это модно в Риме), сестру ли, всякие деликатесы или индульгенции. Чем бы ты ни торговал, твоего товара мне не нужно.
— Ты ведешь себя оскорбительно, — проговорил юнец, скорее высказывая предположение, нежели раздражаясь.
— А ты нарушаешь ход моих молитв, — заметил Солово, — теперь мне придется начинать с самого начала.
— Так… — отозвался молодой человек. — Каждое мгновение, проведенное возле христианских святынь, дорого обходится мне. Даже эта короткая беседа уже укоротила мою жизнь примерно на ваш век. Еще пять минут такой близости к освященной земле — и я умру.
— И что же? — спросил нисколько не обеспокоенный этой перспективой Солово.
— Но моя весть потребует много большего времени… Адмирал, я не прошу сочувствия, а исхожу только из интересов дела.
— Я человек рассудительный, — ответил Солово, медленно поднимаясь на ноги. — Сходим куда-нибудь, — и, обращаясь к Господу, добавил: — Прости мне, Боже, прерванные молитвы, но этот эльф желает поговорить о деле.
Молодой человек вовсе не желал чваниться, но его природная грация, если сравнивать с гражданами Рима, — тем не менее производила впечатление надменности. Оказавшись вне церкви San Tommaso degli Inglcse,[23] он прикрыл голову широкополой шляпой, расправил по плечам рыжие кудри и торопливо зашагал по Виа ди Монсеррато. Адмирал Солово не отставал, прекрасно сознавая, что при всей приобретенной с детства осанке рядом со своим спутником он напоминает хромую обезьяну.
Вечер лишь начинался; была та пора, что отделяет конец торговли от начала веселья. Редкие прохожие не обнаруживали особого любопытства, и влажность, порожденная человеческими телами, оставалась в допустимых пределах.
— Возникли споры, — проговорил молодой человек, не соизволив даже повернуть голову. — Элементы зреют быстрее всяких ожиданий. Ты должен выполнить поручение быстро: за один из ваших месяцев; будет предоставлена повышенная оплата. У себя дома, — продолжал он, — ты найдешь дубовый бочонок. Внутри его находится богато украшенная самоцветами тиара, прежде принадлежавшая пальмирской царице Зенобии, а также литой золотой меч, которым римский император Калигула пользовался для целей, бесспорно позорных в ваших глазах. Мы не знатоки людских цен, но считается, что после продажи этих предметов вы будете располагать достаточными средствами.
Адмирал Солово едва ли собирался оспаривать это утверждение, однако не выразил удовольствия.
— Вечно эти курьезы, — скривился он. — Нагрудник Соломона, золотая плевательница Аттилы, косметический набор Клеопатры… вы представляете себе, какую славу приобрету я, торгуя подобными предметами? Антиквары задают мне вопросы, а жена моя, генуэзка, особа весьма корыстолюбивая, не хочет упускать из дому такие ценности. Почему бы просто не дать мне драгоценных камней: их было бы намного проще утаить от нее.
— Мы не ценим их, адмирал, — самым невинным образом ответил молодой человек. — Эти камешки мы отдаем нашим детям, если утруждаем себя, подобрав их. Будь доволен тем, что имеешь… о, прошу прощения, кажется, это еще одна вещь, на которую люди просто не способны?
— В основном, — вежливо согласился Солово. — Прости мне маленькую дерзость, но я нахожу, что ты не слишком хорошо подготовлен.
Юнец небрежно кивнул.
— Возможно. Я получил необходимые наставления, однако, увы, не проявил к ним Достаточного внимания. В общем и целом, разговоры о вашей породе вызывают у нас довольно неприятное чувство.
— Понимаю, — отозвался адмирал.
— Ну а теперь я считаю, что пора обратиться к той персональной награде, которую ты получишь за все труды; в противном случае тебя ждет немилость.
— Так, и что же я получу? — проговорил Солово, обращаясь к расовому стереотипу усталости ради.
Прекрасный молодой человек с видимым удовлетворением выслушал подтверждение своего предвзятого мнения.
— Король прислал тебе вот это. — Он извлек из кошелька крохотный цилиндрик из позеленевшей бронзы. Помни — через месяц. И не подведи нас, иначе других не будет. — С этими словами он передал цилиндр Солово и исчез.
Он мог бы и не спешить — ум адмирала ныне скитался неизвестно где. Более того, — что бывало весьма редко, — Солово с трудом сдерживал себя. Едва ли не трясущимися пальцами, с чувствами, прорвавшимися на лицо, он разобрал цилиндр на части. Адмирал не обращал внимания на мастерство, с которым на них были изображены причудливые сценки. Все мысли Солово сконцентрировались на обрывке пергамента внутри цилиндрика — уголке древней странички, грубо оторванном наискосок.
Забыв обо всем, адмирал Солово стоял посреди улицы и изучал классический греко-латинский текст: «…подобно парфянскому замку… не копи страданий, но размышляй, напротив, о смысле человеческой жизни, которая…»
Солово сражался с собой в титанической внутренней битве и, выиграв ее, испытал гордость за свою нерушимую веру стоическим принципам.
— Как это прискорбно, — проговорил он невозмутимо.
— На все один месяц, — промолвил адмирал Солово.
— Сложновато будет…
— Недавно, — продолжил Солово деловым тоном, — мне улыбнулась удача: я обнаружил золотой меч императора Калигулы и продал кардиналу Гримани за непристойно огромную сумму. Кроме того, с учетом своего вклада у ювелира Мегиллаха в Риме я могу придать новую перспективу любым сложностям.
Послав за женой, чтобы зачитать договор, оружейник от всего сердца пожелал, чтобы все сложности испарились подобно флорентийской добровольной милиции перед швейцарскими копейщиками.
— Я найму всех искусников Капри, — проговорил он с гордостью. — Если потребуется, я обращусь к услугам неаполитанцев. Ваши аркебузы будут готовы вовремя, адмирал. Верьте мне. — С этими словами оружейник, без сомнения узрев умственным взором виллы, фермы и обеспеченную старость, сделался откровенным, едва ли не фамильярным. — Капри еще не видел подобного заказа, — восторгался он, откупоривая оплетенную бутыль совершенно мерзкого вина. — Столько сотен ружей! Прежде я делал за год одно или два, но при таких средствах, вместе со своими учениками… Само синее небо не может сдержать моего счастья!
«Сдержит, еще как сдержит, — подумал Солово, бросив хмурый взгляд в кубок с вином. — И как ни скорбно, раньше, чем ты рассчитываешь». Он поглядел на блаженствующего оружейника и, если бы не долгое самовоспитание, испытал бы жалость по вполне понятным причинам: трудяга сей не должен был пережить окончания работ — об этом еще следовало позаботиться. Солово не мог обратиться к нему с утешениями или соболезнованиями и потому ограничился тем, что похвалил вино.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
