Ванна уже почти полная. Пена стоит над ней белым искрящимся горбом.
Лена
Стою, упершись лбом в дверь ванной.
— Не надо истерик, — говорю тише.
Шум воды замолкает. Только капли падают — кап, кап.
Возвращаюсь к телефону. Нажимаю на кнопку автоответчика; одно сообщение.
— Я тебе мешаю, — говорит она. — Я тебя предала.
— Нет, — говорю сквозь зубы.
— …Я ни для кого, только для себя… Я бы хотела иначе, но не могу… Встретились добрый массажист… и человек без кожи… Понимаешь? Я не могу… Я здесь, вы все там…
Слушаю сообщение еще раз.
Усаживаюсь в глубокое кресло.
«Вполголоса конечно, не во весьПрощаюсь навсегда с твоим порогом.Не шелохнется град, не встрепенется весьОт голоса приглушенного. С Богом!»
Я наберу команду и поеду снимать реалшоу в женской колонии… А потом еще какое-нибудь реалшоу, или токшоу, а через несколько лет, наверное, дело дойдет до трупов в прямом эфире, до публичных казней и назидательных изнасилований, и я перестану понимать, где мои зрители, а где я сама…
«По лестнице, на улицу, во тьму…Перед тобой окраины в дыму,простор болот, вечерняя прохлада.Я не преграда взору твоему,словам твоим печальным не преграда».
Ни она, ни я совсем не думаем о Викторе.
Она — потому что способна думать только о себе.
Я — потому что знаю цену сентиментальным всхлипам. У него много других игрушек, он быстро утешится.
«И что оно отсюда не видать.Пучки травы… и лиственниц убранство…Тебе не в радость, мне не в благодатьбезлюдное, доступное пространство».
Моя мобилка играет «Монтекки и Капулетти». Не глядя, нажимаю кнопку «Отказ».
Войти сейчас в ванную — она не заперта…
Очень просто. Без боли. Рвануть неожиданно за ноги и мгновенный сердечный приступ…
Мобилка играет снова.
Мы обе знаем, что я не сделаю этого и она не сделает… тоже. Все будет оставаться по-прежнему; я буду снимать реалшоу… Она будет потихоньку гнить в благодатном одиночестве, в меловом круге. Она сделается прозрачной, как ее витражи. Я располнею и куплю другую квартиру. А здесь будет музей, мемориал, гробница.
Выключаю мобилку.
Звонит телефон.
Выключаю телефон.
В ванной тихо. Еле слышное движение, шорох, да вода падает: кап, кап…
Смотрю на свое отражение в зеркале.
Стою, прижавшись к двери спиной.
Елена
Стою, прижавшись к двери спиной.
Смотрю на свое отражение в зеркале.
В ванне оседает пена.
Заканчивается что-то. По секунде. Истекает.
Это все.
Лена
Звонок в дверь. Я содрогаюсь.
Беру себя в руки. Возвращаюсь в комнату и усаживаюсь в кресло.
Позвонят и уйдут. Соседка? Почта? Кого принесло мне на радость, и, главное, кстати?
Звонит и звонит, скотина. Выйти, обматерить как следует…
Поднимаюсь с трудом, как после болезни.
…Или все-таки сами уйдут?
Нет, трезвонят!
Сейчас милицию вызову, блин.
Или просто выверну пробку. Вот так: легкое движение руки и дверной звонок смолкает, и тот, кто там, снаружи, давит на кнопку, оказывается в войлочной тишине…
Во всей квартире темень. И в ванной темень тоже. Подхожу к двери.
И дверь открывается. Медленно. Беззвучно.
Отшатываюсь. Как?! Как я могла не запереть…
Тот, кто стоит на пороге, не двигается с места. Тусклая лампочка горит за его спиной, а в квартире темнота, и поэтому я вижу только силуэт.
Отступаю. Спасаюсь бегством, а получается так, будто я приглашаю его войти…
Он на моей территории.
И кого мне звать?
Отступаю еще. В комнату.
Он останавливается возле счетчика. Протягивает руку к пробкам; во всей квартире загорается свет.
Теперь во всем моем убежище нету темного уголка, чтобы спрятаться. Пол содрогается от шагов оккупанта, хотя тот шагает легко и почти неслышно.
Я отступаю.
Теперь я стою в меловом кругу и не сделаю больше ни шага.
* * *
— Почему ты не берешь трубку? — спрашивает он.
У него внимательные, как на ринге, немигающие жесткие глаза. В руках розовый букет, свободный от целлофана и потому беззвучный. Он держит его небрежно, головками вниз, как банный веник.
Я молчу.
Он едва заметно морщится. Смотрит на руку, только что державшую букет; пальцы в крови.
— Это розы, — говорит он, как будто я не знаю, как называются цветы с шипами.
Он оглядывает мою комнату. Она выставлена нагишом на его обозрение. Вместе со старыми фотографиями в серванте, оплывшими столбиками свечей, пыльными книжными корешками, пожелтевшими обоями и растрескавшимся потолком…
— Почему ты не берешь трубку? — спрашивает он, как будто в самом деле надеется на ответ.
— Я очень занята, говорю я. У меня… будет новая программа.
У него внутри как будто зажигается теплая елочная лампочка:
— Правда?
Смотрю ему в глаза. Не знаю, что сказать.
— Какая программа, Ленка? Ты бросаешь «Щели»? Ты…
— Зачем ты пришел? — обрываю.
Он смотрит на свою окровавленную ладонь. Потом берет с полки пустую стеклянную вазу. Идет в ванную, а я только разеваю рот, как рыба, пытаясь его остановить.
Я слышу, как он моет руки. Как набирает воду в вазу. Как возвращается наконец и ставит розы на пол по ту сторону меловой черты.
В ванной — там, откуда он ушел — тихо.
— Зачем же ты это сделал, — спрашиваю шепотом.
— Они без воды завянут, — отвечает он шепотом тоже. — Сделал затем, потому что жалко…
— Кого жалко?
— Розы…
— А больше никого?
— Я хотел сказать тебе, — говорит он.
Молчу. И он молчит. Смотрит под ноги, на черту между нами.
— Там ванна остыла, — говорит он.
— И что?
Смотрит на меня очень серьезно:
— Ничего. Там никого нет… И ванна остыла… И… знаешь… пусть живет как захочет.
Зажмуриваюсь.
Темно.
Елена
Темно.
Потом вдруг вспыхивает свет.
Размытые очертания становятся четкими. Как будто близоруким глазам сама собой возвращается способность видеть пылинки в солнечном луче.
Скорлупа лопается изнутри, и мир рывком прорастает за пределы моей комнаты.
«Я человек, я посредине мира,За мною мириады инфузорий,Передо мною мириады звезд»…
— Лена, — говорит мой собеседник, и его зрачки вдруг расширяются, как черные озера. — Лена?!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
