— Ты, мой государь, нарушаешь тем деянием лествичное [14] право. За тобою идти к престолу нашему старшему сыну, великому княжичу Василию Ивановичу.
Видела Софья в такие минуты, как гневом опалялось лицо её державного супруга. Но он чаще всего сдерживался, не выплёскивал свою ярость на дерзающую посягнуть на его волю. Знала, однако, Софья, что в конце концов её упрёки обернутся ей опалой, и сейчас, выслушав печаль–тревогу дочери, она не представляла, как ей поступить. Ведала она лишь то, что Иван Васильевич не изменит своего повеления — оставаться дочери в православии при муже любого вероисповедания, и потому сказала Елене то, что не давало повода самодержцу сжечь её опалой за новое супротивничество:
Дочь любимая, тебя жалею по–матерински, но вкупе с твоим батюшкой. Все мы, державные володетели, живём не ради себя, но для народа. Не тебя мне учить, ты знаешь, что Литовское княжество сшито из трёх лоскутов и два из них россиян и малороссов укрывают. Кто из чужих за них порадеет, кто поддержит в вере православной, ежели не ты, великая княгиня, когда вдруг силой потянут православных христиан в латинство? Нет ноне в Литве достойных защищать россиян от насилия. Вот и подумай.
Княжна Елена не поспешила возразить матери, да и проку в том не увидела. Сказала матери учтиво и отрешённо:
— Не переживай, матушка. Я уже скоро отрезанным ломтём буду.
— Как это так — «отрезанным ломтём»? — рассердилась Софья Фоминишна. — Мы выдаём тебя замуж не для того, чтобы из сердца изгнать.
Однако Елена знала, что, уж если матушка вкупе с отцом что задумали–решили, тут хоть рёвом реви, а не разжалобишь. Знала и то, что Софья Фоминишна бывала порой жестокосердной, и не было сомнений у Елены в том, что сие жестокосердие наследственное. Ведь она родилась от брата двух византийских императоров Палеологов, от морейского деспота Фомы Палеолога. За какие жестокости получил её дед столь нелестное прозвище, Елена и пыталась узнать, но в душе у неё каждый раз появлялась горечь от сознания того, что и в ней пребывает деспотическая кровь.
Поклонившись матушке, княжна покинула опочивальню, а придя в свой терем, упала на скамью и зарыдала. Елена до предела поняла причину душевного надлома. Да, произошло обручение, и она уже невеста. Но ведь выдают‑то её не за желанного, по коему сердце томится, а за человека, которого и в глаза не видела и который, возможно, не меньший деспот, чем её дед Фома. Ведь может случиться так, что, сохранив себя в православной вере, она найдёт в ней защиту от поругания, от нелюбия к супругу, ежели это нелюбие прорастёт в ней. Она обретёт опору в православии, чтобы жить по законам своих предков. С другой стороны, как устоять ей в родной вере, ежели сам супруг и весь его великокняжеский двор — иноверцы? Они тоже будут её подданными. А дети? Как их воспитывать? В какую веру вводить? Православной матушке Софье легко. Её детей принимали православные повитухи, их крестили в ту же веру, что и всё окружение великого князя. А как ей быть, ежели супруг не пожелает — да уж точно не пожелает — ввести её дитя в православие, потому как оно, дитя, принадлежит и отцу в равной степени, а может быть, и в большей мере? Куда же ей, бедной, приклонить голову?
Мучения княжны Елены были долгими, гнетущими. Однако она поняла, что сколько бы себя ни терзала, легче ей не будет и, пожалуй, разумнее всего хотя бы на время избавиться от горьких мыслей, забыть, в какую пучину ввергалась её жизнь волею судьбы. Елена позвала свою неизменную Палашу и велела собираться гулять.
— Пойдём‑ка мы с тобой, голубушка, посмотрим, что приросло в Кремле, в храмы зайдём, помолимся.
— Вот и славно будет, матушка–княжна. Разве что рынд [15] надо взять с собой, — отозвалась предусмотрительная Палаша.
Той порой батюшка княжны Елены тоже не сидел сложа руки. В марте девяносто четвёртого года он снарядил в Литву посольство. Ехали лучшие и надёжные люди во главе с князем Семёном Ряполовским. Даже дьяка Фёдора Курицына, который в это время только от болезней отмаялся, Иван Васильевич отправил для пущей важности. И было наказано послам присутствовать при крестном целовании договорной грамоты великим князем Александром. Сами послы думали, что едут в Вильно на прогулку. Ни у Ряполовского, ни у Курицына и в мыслях не было опасений, что посольство потерпит неудачу.
Послов встречали в Вильно, как желанных гостей. В Нижнем дворце у Замковой горы два дня шумело–гудело многолюдное пированье. Русские послы подносили Александру богатые подарки от государя всея Руси и будущего тестя. Литовский великий князь тоже одарил московских послов кое–чем по достатку. И всё шло хорошо, как и ожидали послы. Им понравился будущий зять Ивана Васильевича: богатырь, ловок, статен. Глядя на его красивое лицо, князь Семён говорил дьяку Фёдору:
— Ишь какой лепотой одарил Всевышний будущего семеюшку княжны Елены.
— То так, красив, как рождественский пряник, — отозвался дьяк Курицын. — Токмо матушке Елене с его лица воду не пить, а как поглубже заглянешь, так и огрехи душевные видны. Да и кремня в нём не вижу. Видел, как он хмельное пил, ну как есть гулящий зимогор с Ходынки.
— Тут ты перебрал, думный! Да тебе и кремень сразу подай, — взялся защищать Ряполовский великого князя.
А «кремень» Александру был нужен. Вокруг него толпой увивались паны–вельможи. Он со всеми поднимал кубок с хмельным, пил легко, лихо, и вельможи без особого почтения и вольно говорили ему, как равному, всё, что взбредёт в хмельную голову. Он со всеми соглашался, улыбался беспечно. Лишь изредка он хмурил брови, отмахивался от панов, но вдруг хлопал по плечу какого‑либо гетмана или маршалка и милостиво одаривал его улыбкой. Всё это дотошный дьяк Фёдор отметил и закруглил свой разговор с князем Семёном Ряполовским настораживающим выводом:
— Нас с тобой, боярин, многие каверзы ожидают, и придётся держать глаз и ухо востро.
— В воду, что ли, поглядел, досужий? — удивился Ряполовский.
— Чти, как мыслишь, — отозвался Курицын.
В своём предсказании дьяк Фёдор не ошибся. Уже на другой день после торжественного обеда маршалок Станислав Глебович вручил князю Ряполовскому договорную грамоту. Поначалу князь Семён, прочитав её, не увидел изъяна.
— Все тут при грамоте: вот печать, вот подпись — всё, как положено. А ты говорил — каверзы… — заметил он дьяку Фёдору. — Наконец‑то вижу праведную грамоту, — и передал её Курицыну.
Дьяк Фёдор начал читать её медленно и прилежно, вдумываясь в каждую строчку и в смысл, что крылся за нею. И быть бы послам в позоре и в немилости от государя, если бы не дотошность Фёдора. Он нашёл‑таки коварную ловушку, которую приготовили добродеи великого князя Александра, о которой он сам, поди, не ведал.
— Экая оказия, ты посмотри‑ка, боярин Семён! — воскликнул Фёдор. — И как это в нашей грамоте очутилась сия замечательная строчка: «Принуждать к переходу в римский закон великий князь Александр не будет, но княжна вольна перейти по своей воле»? Вот оно где, коварство литвинов, боярин Семён! Никому не дано раскрыть его, ежели и мы с тобой, как мыши, войдём в Ягеллонову мышеловку, — чётко и твёрдо сказал дьяк Курицын князю Ряполовскому.
— То верно, мудрая твоя голова. Ой как не полюбится такая оговорка Ивану свет–Васильевичу! — распалялся князь Семён.
Маршалок Глебович почтительно стоял рядом. Ему не нужен был толмач, он хорошо понимал русскую речь и теперь переживал из‑за того, что хитрость государя Александра и его вельмож стала явной и понятной московитам. Он с холодком в душе ждал, какой оборот примет теперь раскрытый обман.
— Ты, пан маршалок Станислав, иди к своему князю и отдай сию грамоту. Его целование и клятва ложные, — сурово объявил князь Ряполовский и, смяв бумагу, вручил её Глебовичу.
Гнев князя Семёна был явный, и Станислав испугался. Он понял, что русские послы ни под каким видом не повезут в Москву эту целовальную грамоту. Но и паны рады не захотят уступить и потерять возможность обратить будущую великую княгиню в католичество. «Матка боска, нашла‑таки коса на камень!» — воскликнул в душе маршалок и покорно взял грамоту. При этом он, однако, сказал:
— Вы, панове–московиты, не сомневайтесь. Его величество государь Александр Казимирович исправит погрешность. Вы только наберитесь терпения.
Но зависимость литовского великого князя от панов рады была уже ведома русским послам, и они не надеялись на скорое исправление целовальной грамоты. Потому князь Ряполовский, поразмыслив, откровенно заявил:
— Нам нет нужды протирать у вас штаны, маршалок. Как исправите грамоту, так везите её в стольную Москву. Так ли я говорю, Федяша? — спросил князь дьяка Курицына.
