— Вы, панове–московиты, не сомневайтесь. Его величество государь Александр Казимирович исправит погрешность. Вы только наберитесь терпения.
Но зависимость литовского великого князя от панов рады была уже ведома русским послам, и они не надеялись на скорое исправление целовальной грамоты. Потому князь Ряполовский, поразмыслив, откровенно заявил:
— Нам нет нужды протирать у вас штаны, маршалок. Как исправите грамоту, так везите её в стольную Москву. Так ли я говорю, Федяша? — спросил князь дьяка Курицына.
— Истинно так, — ответил тот. — И чем скорее мы уедем, княже, тем для нас лучше.
Вскоре русское посольство в полном согласии с князем Ряполовским и дьяком Курицыным покинуло Вильно. Началось противостояние.
Иван Васильевич похвалил послов за прозорливость и повелел своим воеводам блюсти порядок на рубежах с Литвой, строго наказывать тех, кто нарушит порубежный устав. Государь больше не называл Александра своим зятем, а когда вспоминал о нём, то гневался: не мог простить ему коварства. Противостояние продолжалось с апреля и длилось всё лето, почти всю осень.
Лишь в ноябре паны рады поняли, что их хитрость потерпела неудачу, что решение государя всея Руси получить грамоту по своему образцу твёрдое, и дали Александру «добро» на отправку в Москву посольства с новой грамотой. И вновь в кремлёвских палатах появились знакомые лица панов во главе с Яном Заберезинским. Во время первой же встречи с придворным князем Василием Ромодановским Ян Заберезинский наивно сказал:
— Наш государь думал, не полюбится ли государю всея Руси прибавленная строчка.
На что князь Ромодановский ответил без обиняков:
— Не полюбилась уже, Панове, и, коль вы не привезли истинную целовальную грамоту, скатертью вам дорога в Вильно.
Литовские паны струхнули: не хотелось им снова мерить вёрсты туда и обратно. Между ними завязался жаркий спор, и маршалок Станислав Глебович предупредил Яна Заберезинского:
— Ты, вельможный пан, не играй больше в неверные игры, исполни волю великого князя нашего, не то одному придётся мчать в Вильно за грамотой.
Заберезинский тоже понял, что дальше водить за нос московитов опасно, что всё благое задуманное можно порушить одним махом, и сказал князю Василию Ромодановскому:
— Один я виноват в сей промашке с прибавленной строкой и прошу тебя, ясновельможный князь, скажи государю всея Руси, что мы привезли исправленную по его желанию договорную грамоту. Сами и вручим её. Милости попросим, дабы опалой нас не обжёг.
— Что ж, покаяние ваше кстати. Государь ждал его. Вот пойду и доложу, — ответил князь Василий и отправился к великому князю.
Вернулся он скоро и пригласил послов в тронную залу. Туда же пришли Иван Васильевич, Софья Фоминишна и Елена. Получив грамоту от Яна Заберезинского и прочитав её, Иван Васильевич сказал:
— Мы довольны нашим зятем Александром. Передайте ему, чтобы слал кого‑либо из вас за невестой после Рождества Христова. А мы тут приданое ей приготовим, всё путём…
Прекрасная Елена стояла за спиной своего отца, и в её лице не было ни кровинки. Дьяк Фёдор Курицын смотрел на неё с жалостью и думал: «Эко она, сердешная, мается. Ведь краше в гроб кладут».
Глава восьмая. В ЛИТВУ НА ТЕРНИИ
Минувший девяносто четвёртый год пятнадцатого столетия в жизни княжны Елены был самым тяжким из прожитых восемнадцати лет. Она не показывала виду, что страдает. Всегда спокойная, иногда на людях весёлая, заводная с подругами и сёстрами или в меру печальная, грустная, когда мельком увидит князя Илью Ромодановского. После похищения Елены, где он оказался её спасителем, государь отстранил‑таки князя от служения великой княжне. Они страдали от разлуки, но не в силах были что‑то изменить. Долгие месяцы сватовства и переживаний, какие принесло это сватовство, как‑то приглушили в груди Елены боль первой девичьей любви. Зная, что их разлука неминуема, Елена почти равнодушно приняла весть о том, что Илье тоже засватана невеста из княжеского дома Шуйских. Посетовала Палаше, родной душе, на весть о сватовстве шуткой:
— И как меня угораздило родиться в великокняжеской опочивальне!
Палаша тоже отшутилась и с горечью в голосе сказала:
— Да и в боярских теремах нам, девицам, краше не бывает.
— Коль так, примем ненастье за вёдрышко, — засмеялась Елена.
Княжна ещё шутила, а тревога за завтрашний день в её душе разрасталась всё шире. Суета вокруг целовальной грамоты, длившаяся более полугода, зловещими всполохами всё ещё маячила на окоёме. Елена пыталась осмыслить затянувшуюся борьбу вокруг её вероисповедания. Временами ей казалось, что идёт торг, какая из сторон получит больше влияния на её душу. В этом торге, по мнению Елены, обе стороны были по–своему правы. Литовцы хотели видеть в будущей великой княгине приверженность к католической церкви: чтобы в храм она ходила вместе с великим князем, чтобы паны рады не чурались великокняжеской семьи и служили едино литовскому народу. Никак нельзя было отрицать справедливость их притязаний на угодное им вероисповедание своей будущей государыни. И Елена не осуждала ни Александра, ни его послов, которые вкупе искали путь, каким могли бы увести Елену в лоно католичества.
У отца Елены, государя всея Руси, как ей казалось временами, правда была значимее, выше. Он не хотел, чтобы его дочь предала веру предков, веру рода, твёрдо стоявшего за православие со времён Владимира Святого, крестителя Руси. Елена соглашалась с отцом. Но в православии она видела не только вековое постоянство россиян, но и то, что сама вера православная была чище, возвышеннее и милосерднее католической. Православие по–иному наполняло благовоспитанностью души христиан, нежели католичество. Может быть, думала Елена, и отец о том знал, однако у него было ещё желание удержать дочь в православии для державной цели. Он считал, что православная великая княгиня — опора в чаяниях всех православных христиан, оказавшихся временно под пятой литовского владычества. Россиянам легче будет выстоять перед постоянным посягательством католических ксёндзов, приоров и всех других священнослужителей на их духовную свободу, если будут знать, что они под крылом православной государыни. В этом и сама Елена видела большой резон. Осознавать, что за спиной две трети населения Литовского княжества — твои преданные россияне, — это твердь, на которую всегда можно опереться.
И всё-таки Елену посещали крамольные мысли. Иной раз она искала в себе силы противостоять батюшке ради своего благополучного супружества и чтобы не быть в Литве государевой заложницей. Ведь великий князь Александр мог поступить с супругой–иноверкой как ему заблагорассудится или, вернее, как заставят его поступить всесильные и жестокосердные паны рады. Однажды своими крамольными мыслями Елена поделилась с думным дьяком Фёдором Курицыным. Это случилось как раз в те дни, когда литовские послы привезли исправленную целовальную грамоту. Однако мудрый дьяк ничем не сумел утешить юную княжну. Больше того, оба они попали в неловкое положение. За беседой их застала Софья Фоминишна. Дьяк Фёдор счёл за лучшее посвятить великую княгиню в суть его беседы с Еленой, дабы она не приняла их разговор за сговор.
— Мы, матушка–государыня, исповедуем друг друга. Близок час разлуки, и надо к тому подготовиться, — сказал дьяк Фёдор.
— Исповедуйтесь, это всегда очищает душу, — ответила Софья Фоминишна. И, присев в византийское кресло, сама повела речь: — Только я и без исповеди моей дочери давно знаю о её душевном смятении. Я понимаю её, родимую. Её страдания разрывают мне сердце. Но Богу угодно, чтобы она несла крест смирения и послушания, ибо государь всея Руси прав. Он не ради своей прихоти желает сохранить будущую великую княгиню в православии.
— Хватит ли моих сил, матушка?! — вмешалась Елена. — Какая тяжесть упадёт на мои плечи…
— Пребывай в молитве, и Господь Бог укрепит твой дух. И разумом одолевай сердечную маету. Ты умна, тебе сие посильно.
Елена посмотрела на дьяка Фёдора, словно ища у него поддержки, и отважилась сказать матери супротивное:
— Но ведь может и так случиться, матушка, что у меня не будет никакой возможности сохранить себя в православии. Ведь ежели случится…
Княжна осеклась, увидев в глазах матери вспышку гнева.
— Забудь о «ежели» и о «всё-таки», — жёстко произнесла Софья Фоминишна. — И ты, Фёдор, не потакай ей и слушать её запрети себе. Знаете же, что государь может быть и милосерден и жесток даже со своими близкими. У него хватит норова наказать любимую дочь, ежели она встанет ему встречь. Да вы же помните, как он остудил головы своих младших братьев, когда они отважились пойти ему наперекор. — Софья Фоминишна расслабилась, уселась поудобнее в кресле и уже мягким голосом повела речь о былом: — В ту пору тебе, Елена, было три годика, когда братья батюшки Андрей и Борис побудили новгородцев пойти в заговор против него. Да ежели бы справедливо шли, а то ведь искание твоих дядьёв было на руку лишь новгородской вольнице. Даже сам архиепископ Феофил встал во главе заговора. Он отправил гонцов к польскому королю Казимиру, дабы договориться вместе с новгородцами укоротить власть Ивана Васильевича. И его братья с новгородцами надеялись на то же. Думали они добиться того, чтобы их старший брат не ширил пределы своего Московского княжества. В ту пору он как раз взял под своё крыло Дмитровский удел умершего брата Юрия и не поделился с братьями присоединённой к Московскому княжеству землёй. Они же требовали того.
