постоялых дворах, прежде чем известие о сессии доходило до независимого депутата, а если б такому депутату и удалось попасть туда, совет мог сразу же сняться с места. Сохранилось предание об одном члене совета, который заседал в нем лишь раз, когда, на его счастье, сессию назначили в его родном городе. Хотя собрание это и называли иногда парламентом, такое название не совсем точно: там только одна палата, где председательствовали оба короля. Правда, в тот период, который я специально изучал, реальная власть сосредотачивалась не в их руках, а в руках некоего главного чиновника, Маломастера (ударение на первом слоге). Он был премьер-министром, главным судьей и если не всегда занимал пост главнокомандующего (тут данные хроник расходятся), то, по крайней мере, состоял членом генерального штаба. Во всяком случае, когда я последний раз наведывался в Боксен, он обладал всеми перечисленными полномочиями. Порой эти полномочия захватывались узурпаторами, например, однажды Маломастером сделался человек – вернее, Лягух, – отличавшийся необузданным честолюбием. Лорд Крупн воспользовался не слишком честным преимуществом: он был опекуном обоих молодых королей и, когда они достигли совершеннолетия, сохранил нечто вроде отцовской власти над ними. Юноши порой пытались освободиться от его присмотра, но не столько в политике, сколько в своих развлечениях. Словом, лорд Крупн, огромный, громогласный, удалой (он вечно дрался на дуэли), красноречивый, напористый, импульсивный, можно сказать, воплощал собой государство. Кажется, между его отношениями с юными принцами и нашими отношениями с отцом есть некоторое сходство. Но, конечно, он не был нашим отцом, осмеянным – или ославленным – в образе лягвы. С тем же успехом нашего лорда можно принять за пророческий портрет Уинстона Черчилля времен Второй мировой войны: мне попадались фотографии этого государственного деятеля, на которых сходство очевидно для каждого, кто знаком с обитателями Боксена. Этим пророчество не исчерпывалось: был у нас и наиболее упорный противник лорда Крупна, вечно досаждавший ему лейтенант флота, маленький медведь Джеймс Бар; хотите – верьте, хотите – нет, но он оказался очень похож на Джона Бетджимена[54], которого я в те годы, конечно, не знал, а с тех пор, как узнал, вечно ощущаю себя лордом Крупном на поединке с Джеймсом Баром.
Занятно, что сходство между лордом Крупном и нашим отцом и вообще сходство с окружающим нас миром появилось не в начале, а в конце истории Боксена. Чем дальше, тем более явным становилось это сходство, оно – признак избыточной зрелости или даже упадка. В ранней истории его нет. Два монарха, подчинившиеся влиянию лорда Крупна, звались Бенджамин VIII, король Зверей, и раджа по имени Соккол (кажется, VI), повелитель Индии. Они действительно похожи на нас с братом. Но в их отцах, Бенджамине VII и Сокколе Старшем, нет ничего общего с нами. О Сокколе V известно мало, а Бенджамин VII (кролик, естественно[55]) мне хорошо знаком. Большеголовый, с тяжелой челюстью, широкоплечий, под старость – очень тучный, он одевался совершенно неподобающим монарху образом – в старый коричневый плащ, мешковатые клетчатые брюки. И все же в нем ощущалось подлинное достоинство, иногда проявляющееся довольно неожиданно. В юности он пытался соединить ремесло короля с работой детектива-любителя. Профессия сыщика ему не далась, тем более что главный преступник, которого он вечно выслеживал (мистер Бэддлсмир), оказался не преступником, а просто сумасшедшим, – хотел бы я знать, удалось бы справиться со столь сложным случаем самому Шерлоку Холмсу. Зато его часто похищали, и весь двор (кроме разве Соккола V) пребывал в страшном волнении. Однажды, когда он вернулся, приближенные его не узнали – Бэддлсмир выкрасил его, и вместо коричневого кролика перед придворными предстал пегий. Наконец, вынужден сказать, он проводил какие-то эксперименты по искусственному осеменению (до чего только юнцы не додумаются!). Беспристрастный историк не назовет его ни добрым кроликом, ни добрым королем, но и ничтожеством его назвать никак нельзя, тем более что он отличался завидным аппетитом.
Стоило приоткрыть эту дверь, как явились все боксонианцы, словно гомеровские призраки, требуя, чтобы я упомянул и их. И все же придется им отказать. Те читатели, которые строили в детстве свой мир, предпочтут рассказать о нем; тем же, кто этого не пережил, моя история давно наскучила. К тому же Боксен не имеет ничего общего с Радостью. Я упоминаю о нем только для того, чтобы достаточно полно и верно показать эту пору моей жизни.
Должен еще раз предупредить, что вся моя история так или иначе связана с воображением, которое ни в коем случае нельзя смешивать с верой: оно никогда не подменяло действительность. Любовь к Северу тоже не была верой – она была желанием, тоской, она сама по себе говорила об отсутствии, о недостижимости объекта этой любви. А в Боксен мы верить не могли, потому что сами его создали, – не поклоняется же писатель своим персонажам.
Летом 1913 года я получил стипендию по классическим языкам в колледже Виверна.
VI. Элита
Куда угодно, лишь бы мне не слышать, что ты нашептываешь…
Джон Уэбстер[56]
Поскольку с Шартром уже покончено, мы можем называть Вивернский колледж Виверной или попросту Колледжем, как именовали его сами студенты.
Поступление в Колледж стало величайшим событием моей «внешней жизни». В Шартре мы жили под сенью Колледжа. Нас водили на Вивернские матчи и соревнования в беге. Колледж кружил нам головы. Эти толпы старших мальчиков, их всезнающий тон, подслушанные обрывки эзотерических бесед – все это было для нас словно прогулка по Парк-лейн[57] для барышни былых времен, которой предстоит на следующий год выйти в свет. Вся власть, блеск и слава мира воплотились в обожаемых атлетах и префектах класса. Парняга померк и отошел в тень: что такое учитель по сравнению со школьной элитой? Вся школа превратилась в языческий храм, где поклонялись этим смертным кумирам, и я был готов стать самым ревностным их почитателем.
На случай, если вы не учились в школе, подобной Виверне, я должен объяснить, кто такие эти кумиры. Это – школьная аристократия. Она не имеет ничего общего с положением мальчиков во «взрослом» мире. Эта верхушка вовсе не состоит из богатых или знатных юнцов; единственный лорд, который учился в Виверне на моей памяти, в нее не попал. Незадолго до моего поступления в элиту входил – или почти входил – сын какого-то в высшей степени подозрительного субъекта. Прежде всего, необходимо было достаточно долго проучиться в колледже. Сам по себе большой стаж еще не вводил вас в элиту, но новичок заведомо из нее исключался.
