Но вот в санитарный поезд погрузили сразу весь временный контингент, за сутки оба зала продезинфицировали и помыли. Обновили постели и… Первые полтора десятка детей, поступивших за эти два дня, тотчас были внесены в списки воспитанников нового детского дома Самгубчека. Шурочка втайне всплакнула, расставшись с ребятами, которых она не только успела полюбить, но и чье будущее мысленно уже определила: инженер, чекист, артистка, строитель… Дети уехали в Сибирь, пора было прощаться с коллектором и ей самой. Сурикова, проявившая за последние две недели поразительные пробивные способности, к 30 декабря подготовила помещение полностью. Стены столовой, столы и лавки блестели белой масляной краской, все кровати были отремонтированы и рассчитаны только на одного воспитанника, в учебной комнате пахли свежей щепой заново обструганные длинные столы и лавки. Женя добилась, чтобы во дворе повесили два турника для мальчиков и вкопали столб с гигантскими шагами, и сама слепила у входа огромную снежную бабу, украсив ее голову дырявым ведром.
Поступили к ним, однако, ребятишки, которым было пока что не до занятий, не до игр. Доктор, осмотревший их после санпропускника, десяти из шестнадцати прописал постельный режим. Крайне истощенные, дистрофичные, с обмороженными пальчиками, с которых сползала кожа, с острыми ключицами, которые, казалось, только чудом не прорывали истончившуюся кожу… Сердце сжималось, когда они ковыляли за Женей и Шурой к своим кроватям, когда их приходилось чуть не силой вести за руку в столовую и в класс.
От занятий решили пока отказаться: большинство ребят были ко всему безразличны. Только при виде еды — пшенного супчика из чекистской столовой или овсяной размазни — в глазах у воспитанников появлялось нечто похожее на живой интерес.
«Елка! Елка обязательно их расшевелит!» — убеждали друг друга девушки. В глубине же души и они сомневались. Глядя на Тасю Дубовиченко или Наташу Филиппову, у которых истощение перешло в отечность, не верилось, что есть сила, которая сможет вывести их из состояния полного безразличия к жизни.
Елка елкой, но, во-первых, не было даже самого деревца, а во-вторых, появись оно, елку надо будет чем-то украсить.
Первое удалось легче. Молодой сотрудник губчека Ефим Никулин, неравнодушный к Жене, привез из Большой Царевщины высоконькую и замечательно пушистую сосенку. Мастерить игрушки Сурикова заставила все общежитие. Чекисты обрезали белые поля газет, выкрасили синими и красными чернилами бумажные ленты и за вечер склеили гирлянды разноцветных цепей. Выпросили в санчасти пачку ваты, чтобы припушить елку снежком. Чугров, Казиханов, Чурсинов и еще трое чекистов вырезали из щепок лопаточки, звездочки, молоты и даже, что у них вышло гораздо хуже, маленькие серпы. Поделки покрасили теми же чернилами и приладили на елку, которая стояла пока что под замком в комнате для занятий. Но самым главным ее украшением был даже не острый наконечник, на время снятый с батальонного знамени, а подарки чекистов, развешанные на ветках. Какие подарки? Самые драгоценные: кусочки сахара и узкие ломтики ржаного хлеба из чекистских пайков. Их обернули в цветные бумажки так, чтобы торчали ушки, и стало похоже, что на нитках висят настоящие конфеты. Поспорив немного, завернули точно так же и две мелко нарезанные воблы. Короче, елку украсили на славу.
Тридцать первого числа, сразу после завтрака, девушки принесли из столовой все лавки и стулья, расставили их вдоль стен классной комнаты, и Шура побежала переодеваться. Костюм Деда Мороза она приготовила заранее: больничный халат, ватная борода и усы на нитках, белая заячья шапка Зайнутдинова и белые войлочные бурки, взятые на часок у Булиса. Вот и все. Нос и щеки Шуре натерли кусочком свеклы. Ну чем не Дед Мороз?
Зайдя в спальню, где воспитанники проводили большую часть дня, Женя захлопала в ладоши.
— Ребята! Вы знаете, что завтра у нас наступает новый, тысяча девятьсот двадцать второй год? — громко спросила она и обвела спальню ликующим взглядом.
— Не-е-ет… — послышалось с койки, на которой сидел, сгорбясь, Санька Бондарев, высокий мальчик лет девяти со сморщенным лицом старичка.
— Знаем… — тихонько пискнула Настя Воскобойникова, самая бойкая изо всех шестнадцати. Женя помнила ее по горючим слезам, которые Настя проливала, когда ребят стригли «под нуль». Очень уж ей жалко было белобрысых косичек.
Остальные дети молча смотрели на Сурикову. Наверняка большинство из них никогда и не видели праздничных елок. Почти все детдомовцы были из деревень. Самой старшей — Вере Колодиной стукнуло лишь одиннадцать, младшим был четырехлетний Венечка Шкворин, отечный до желтизны и такой слабый, что в столовую его приходилось носить на руках.
— Так вот, дети, — несколько упавшим голосом продолжала Женя, — завтра наступит Новый год, а сегодня в его честь у вас будет такой праздник — елка! И в гости к нам придет, чтоб повеселить вас, сам Дедушка Мороз. Слыхали про него сказку?
— Слыхали, — еле слышно отозвалась все та же Настя. «Что же получается? — в смятении думала Женя. — Неужели им все-все надо объяснять? Или им сейчас все равно?»
— Никто из вас не раздетый? — Женя обвела спальню взглядом. — Я же говорила, чтоб после завтрака под одеяла не ложились. Костя, вылезай-ка! Сейчас возьметесь за руки парами и — за мной! Венечку я отнесу на руках. Нас ждет красивая-красивая елка! Ну, живо, встали!
Зашевелились… Одинаково стриженые острые и круглые головенки, обтянутые лица. Слава богу, заметила Женя, кое у кого в глазах затеплился интерес.
«Ничего, разойдутся», — решила она и, взяв на руки Венечку, скомандовала:
— Коля Босый, ты у нас самый сильный. Помоги Шарафу. И подушку его захвати.
Семилетка Шараф Бареев был вторым «тяжелым» воспитанником — из-за сильной отечности ног его даже хотели было оставить в госпитале.
— Можно… не надо… — всхлипнул кто-то в углу.
— Нет, нет! — строго прикрикнула Женя. — Идем все!
Медленно и нестройно зашаркали тряпичные тапочки по коридору. Сшить одинаковую форму воспитанникам пока что было не из чего, и детский караван, шествовавший за Женей, представлял пестрое зрелище. Одеты были в то, что на первых порах отыскалось. На девочках — мамины кофты вместо платьев, подшитые сарафаны, старые юбки, прихваченные тесемкой у плеч и с прорезями для рук. На мальчиках были сильно ушитые красноармейские кальсоны и нательные рубахи, темными пятнами выделялись две-три рубашонки. Почти всю одежду, в какой они поступили, сожгли при санобработке. А казенные бязевые платья, штаны и рубахи остались в коллекторе. Детдом должен был обеспечивать воспитанников своей одеждой. Так уж полагалось.
