Между Францией и Великобританией, с одной стороны, и Австро-Венгрией – с другой никаких разногласий не существовало. Сын одного из богатейших австрийцев являлся членом английского парламента. Генеральный инспектор британских войск в Судане, сэр Рудольф фон Слатин, был австрийцем. Австрийский посол в Лондоне, граф Менсдорф, приходился кузеном и близким другом королю Георгу. Но 12 августа, через восемь дней после того, как Британия объявила войну Германии, и в тот самый день, когда британские экспедиционные силы приступили к переброске через Ла-Манш, Британия и Франция объявили войну Австро-Венгрии, заявив, что ограниченный контингент австрийских войск, находившийся в тот момент на франко-германской границе, представляет «прямую угрозу для Франции».
Английский посол в Вене, обеспокоенный тем, что две страны без объективных причин вступили в войну, попросил графа Берхтольда выразить императору свое «глубокое сожаление», а также пожелать ему «пережить эти тяжелые времена, сохранив силы и крепкое здоровье». Австрийский посол в Лондоне, сильно расстроенный, в присутствии своего американского коллеги во всем винил Германию и кайзера и «расхаживал по комнате заламывая руки». В Брюсселе Хью Гибсон 15 августа записал в своем дневнике: «Вчера газеты сообщили, что Франция объявила войну Австрии. Этим утром пишут, что Черногория заявила о намерении стереть Австрию с лица земли. Вопрос на повестке дня: «Кто еще и кому объявил сегодня войну?»
Объявления войны способствовали разрастанию конфликта, но объявить войну ничего не стоило, а вот действительно воевать оказалось довольно накладно, куда более накладно, чем могли представить противники. Следуя правилам этикета, послы воюющих сторон собрали чемоданы и вернулись на родину. Британские политические и дипломатические круги сожалели об отъезде австрийского посла, который прекрасно справлялся со своими обязанностями и многих устраивал, зато народ негодовал: послу не только предоставили эсминец для переправы через Ла-Манш, но и отправили с ним двести австрийцев, вместо того чтобы их интернировать. В то время еще придерживались правил приличия, но очень скоро они устарели.
Сперва вяло, затем с растущим энтузиазмом Британия примеривала на себя роль поборницы прав славянских меньшинств в Австро-Венгрии, кроме того, она выступала в защиту чехов. 19 августа в Санкт-Петербурге вышли два манифеста. В одном из них русские обещали после войны возродить в Польше «свободу вероисповедания, использования родного языка и самоуправление», во втором призывали народы Австро-Венгрии к борьбе за национальную независимость. 20 августа русский царь на аудиенции с чешским лидером Карелом Крамаржем сказал, что Россия благосклонно относится к идее «свободной и независимой короны Вацлава», которая после поражения Австрии будет сиять «в лучах, исходящих от короны Романовых».
20 августа Times, явно извращая факты, объявила, что в Праге вспыхнула революция и вода во Влтаве «стала красной от чешской крови». Газета также опубликовала не содержащее ни слова правды известие о том, что несколько чешских политиков, включая лидера движения за независимость Томаша Масарика, были казнены в Пражском Граде. На самом деле Масарик находился на свободе, более того, не прошло и пяти месяцев, как он перебрался в Швейцарию. Через два месяца после начала войны ведущая газета британских консерваторов высказала предположение, что «пестрая многонациональная мозаика Австро-Венгерской монархии рассыплется, и на карте Европы возникнут новые и, как мы надеемся, более стабильные и удачные государственные образования». Тем временем в Вене возможная победа Австрии над Россией вдохновила сторонников имперской экспансии. 12 августа, когда Британия объявила войну Австрии, австрийские дипломаты заговорили о присоединении к владениям Габсбургов польских губерний, входивших в Российскую империю, включая Варшаву.
В конфликт оказались вовлечены не только войска, но и сами имперские системы. Не прошло и недели, как Российская империя стала поддерживать идею послевоенного польского самоуправления, а Габсбургская империя – возможность своего рода политического управления Польшей. Чтобы укрепить свои позиции, 16 августа австрийские власти позволили польскому лидеру Юзефу Пилсудскому создать в Кракове, на территории Австрии, Высший национальный комитет. Его задачей была подготовка к тому дню, когда поляки и австрийцы вместе войдут в Варшаву. Польский легион стал первым результатом, который Пилсудский продемонстрировал своим соотечественникам и австрийским покровителям. Он лично вел в бой против русских 1-ю бригаду численностью 10 000 человек.
В России все еще верили в скорую победу, по крайней мере, верил Верховный главнокомандующий великий князь Николай. 21 августа Морис Палеолог сообщал из Петрограда в Париж: «Великий князь твердо намерен наступать на Берлин и Вену, и наступать быстро, проведя войска между Торном, Позеном и Бреслау. Берлин для него приоритетнее Вены».
23 августа по приказу генерала Конрада австрийские войска пересекли границу и 280-километровым фронтом вторглись в польские губернии на территории России. Среди них был философ Витгенштейн, которому пришлось управлять прожектором на захваченной русской канонерке. Его внезапно разбудили и приказали направлять прожектор. «Я кинулся к мостику почти голый, – писал он в своем дневнике, – в полной уверенности, что меня вот-вот убьют». Но тревога оказалась ложной. «От страха меня трясло, я не мог удержаться от стона. Я на себе ощутил весь ужас войны».
В то утро в Москве царь присутствовал на торжественном богослужении в Успенском соборе, где возносились молитвы о победе. Более чем за тысячу километров к юго-западу, рядом с русско-польским городом Красник, шли бои: стремительное наступление австрийской кавалерии было внезапно подавлено русской пехотой и пулеметами. Австрийский солдат Фридрих Фохтингер вспоминал, как это произошло. Его резервный полк, выдвинувшийся вперед через три дня после начала наступления, в тот самый момент, когда был отдан приказ атаковать, подвергся артобстрелу со стороны русских. «Справа от меня был молодой барабанщик, глаза у него покраснели и лихорадочно бегали, дрожащие губы побелели, он едва не срывался на крик. Это был уже не тот парень, чья барабанная дробь так часто придавала сил нашим усталым ногам. Я снова взглянул на него и увидел выпученные глаза и распяленный рот, из которого текла кровь. Захлебываясь, он произнес «мама» и упал замертво. И вот мы мчимся задыхаясь – вокруг валяются убитые и раненые, а мы их даже не замечаем».
Полк Фохтингера достиг окопов, в которых засели русские солдаты. Увидев австрияков, русские побежали. Одного из них почти настигли, а он, видимо, был безоружен. Вдруг он остановился, развернулся, вытянул правую руку вверх, а левую сунул в карман. Фохтингер тут же вонзил в него штык. «Я видел, как его одежда краснеет от крови, как он корчится, видел торчащий из него штык и слышал его стоны. Меня парализовало от ужаса. Я спрыгнул с лошади и подполз к нему, желая помочь, но он уже был мертв. Я вытащил из тела окровавленный штык. Хотел сложить ему руки и увидел, что в левой он держит смятую фотографию жены и ребенка».
Австрийские солдаты сражались у Лемберга, где русские отбросили их обратно в крепость. В отступлении участвовал скрипач Фриц Крейслер. «Двадцать один день подряд, – вспоминал он позже, – я не раздевался, спал на мокрой траве, в грязи или у болота». Как-то раз на двадцать минут установилось перемирие. После обмена криками через ничейную землю безоружный русский вышел на середину и взял у подошедшего к нему безоружного австрийца сигару, дав взамен пачку табака.
Перспектива попасть на фронт действовала на призывников удручающе. 30 августа художник Оскар Кокошка писал из Вены другу: «Эти простые мужчины и парни, изголодавшиеся, сбитые с толку, в жизни не знали ничего, кроме страданий. И теперь их посылают туда, где их ждет смерть или увечье, а потом никому до них не будет дела. Улицы полны жалких женщин, больных и бледных, но при этом стойких и не показывающих вида, до чего им плохо. Сегодня на моей улице одна женщина, словно у нее помутился разум, повисла на шее у мужа, которому приходилось покидать ее с какими-то пожитками, завязанными в кусок дерюги. Тем не менее новобранцы ведут себя смирно и благодарны за дружеский взгляд».
23 августа военный конфликт расширился – Япония объявила Германии войну. В Берлине рестораны отказывались обслуживать японцев, а через несколько дней многих японских граждан вывезли в Рулебен, ипподром в окрестностях Берлина, который превратили в лагерь для интернированных; остальным удалось добраться до безопасной Швейцарии. После того как Япония вступила в войну, группа островов в Тихом океане, вдали от Германии и ее военной мощи, стала добычей японцев. Когда сэр Эдвард Грей попытался ограничить зону японской активности, Черчилль написал ему: «Вы легко можете нанести смертельное оскорбление… которое не забудется… нам предстоит пережить нелегкие времена. Буря еще разразится».
