В дальнейшем ходе повествования Шубин, Берсенев, Инсаров, Елена раскрывают свои идеалы в действии, поверяют их ценность своим жизненным поведением. Шубин легко переходит от одного увлечения к другому. Поступки Берсенева нодтверяедают его предназначение быть «нумером вторым»: в сфере общественной это выражается в достаточно пассивном посредничестве Берсенева «между наукой и российскою публикой» (84); в плане интимно — бытовом — в посредничестве между Еленой и Инсаровым. Шубин неутомим в поэтизации любви «какой угодно, лишь бы она была налицо» (12), Берсенев же и в труде, который является его призванием, лишен подлинного вдохновения. Упорное, но бескрылое трудолюбие Берсенева несколько раз подчеркивается скупыми, но явно ироническими ссылками на изучение «Истории Гогенштауфенов» Раумера. Даже в момент, когда решается судьба отношений Берсенева с Еленой, этому «добросовестно — умеренному энтузиасту» не изменяет педантически- аккуратное умение «читать… с самой той страницы, на которой он остановился накануне» (28, 52). Таким образом, между идеалом и харак тером героя устанавливается прямая зависимость, исключающая возможность противоречия.
Верность одной основной, определяющей черте духовного склада еще в большей степени показательна для Инсарова и Елены. Инсаров прежде всего «железный» человек (51, 105), которому не знаком трагический разлад между словом и делом, чувством и долгом, столь характерный для центральных героев двух первых романов Тургенева. Приступая к изображению такого необыкновенного, выдающегося человека, Тургенев подчеркнуто держится в границах своей реалистической манеры. Впечатление, произведенное на Елену первой встречей с Инсаровым, в какой‑то степени сродни разочарованию: «… всё существо Инсарова, спокойно твердое и обыденно простое, как‑то не ладилось с тем образом, который составился у нее в голове от рассказов Берсенева. Елена, сама того не подозревая, ожидала чего‑то более „фатального"» (57). Но, отвергая при характеристике Инсарова приемы романтической поэтики, Тургенев в то же время сразу дает понять, что в этом герое «нет ничего прозаического» (62), эмпирически будничного, не одухотворенного стремлением к главной цели. Проделав шестьдесят верст пешком для того, чтобы уладить в сущности ничтожный спор в «небольшой семейке» болгар, Инсаров говорит Елене, что это «не пустяки», потому что в ссору оказались замешанными люди, «крепко преданные общему делу» (63, 64). «Сосредоточенная обдумапность единой и давней страсти» накладывает свой отпечаток на все мысли, чувства и поступки Инсарова. «При одном упоминовении… родины не то чтобы лицо его разгоралось или голос возвышался — нет! но всё существо его как будто крепло и стремилось вперед, очертание губ обозначалось резче и неумолимее, а в глубине глаз зажигался какой‑то глухой, неугасимый огонь» (54, 53). Личным, если оно способно помешать выполнению общей задачи, Инсаров, не колеблясь, пренебрегает. Он не ищет турка, убившего его отца и мать, «потому, что тут не до частной мести, когда дело идет о народном, общем отмщении… Одно помешало бы другому» (65). По той же причине герой бежит от «русской любви» (111), предвосхищая своим поступком поведение Рахметова в романе Чернышевского «Что делать?». Лишь убедившись в том, что Елена его любит и притом готова разделить с ним все трудности на его жизненном пути («мы пойдем вместе, я пойду за тобой»; 125), Инсаров нарушает обычное для него правило не менять «никакого своего решения» (53). Первые же известия о начале освободительного движения в Болгарии заставляют Инсарова поспешно собираться в дорогу. Больной, умирающий, он все‑таки едет туда, где его уже ждут с нетерпением. В сцене смерти Инсарова верность героя своему идеалу подчеркивается с такой силой, что получает характер прямой декларации («Елена!.. Прощай, моя бедная! Прощай, моя родина!»; 159).
Гармоническое соответствие между идеалом и поведением Елены ощутимее всего сказывается в сценах романа, посвященных изображению зарождения и развития ее чувства к Инсарову. Примечательна в этом отношении глава XIV, в которой после очередного рассказа Инсарова о Болгарии между ним и Еленой происходит следующий диалог:
«— Вы очень любите свою родину? — произнесла она робко.
«— Это еще не известно, — отвечал он. — Вот когда кто‑нибудь из нас умрет за нее, тогда можно будет сказать, что он ее любил
«— Так что, если бы вас лишили возможности возвратиться в Болгарию, — продолжала Елена, — вам было бы очень тяжело в России?..
«— Мне кажется, я бы этого не вынес, — проговорил он.
«— Скажите, — начала опять Елена, — трудно выучиться болгарскому языку?..
«Инсаров… снова заговорил о Болгарии. Елена слушала его с пожирающим, глубоким и печальным вниманием. Когда он кончил, она еще раз спросила его:
«— Так вы ни за что не остались бы в России?
«А когда он ушел, она долго смотрела ему вслед» (65, 66).
Печальная интонация вопросов Елены вызвана сознанием того, что ее любовь не способна удержать Инсарова в России, и страхом, что ее собственное преклонение перед жертвенным героизмом может остаться безответным, а жажда деятельного добра неутоленной. Вместе с тем в каждом вопросе Елены чувствуется осторожный, но настойчивый поиск верного пути, ведущего к прочному соединению с Инсаровым. Естественное продолжение и закономерное развитие этот диалог получает в главе XVIII:
«— Так ты пойдешь за мною всюду?..
«— Всюду, на край земли. Где ты будешь, там я буду.
«— И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители твои никогда не согласятся на наш брак?
«— Я себя не обманываю; я это знаю.
«— Ты знаешь, что я беден, почти нищий?
«— Знаю.
«— Что я не русский, что мне не суждено жить в России, что тебе придется разорвать все твои связи с отечеством, с родными?
«— Знаю, знаю.
«— Ты знаешь также, что я посвятил себя делу трудному, неблаго дарному, что мне… что нам придется подвергаться не одним опасностям, но и лишениям, унижению, быть может?
«— Знаю, всё знаю… Я тебя люблю.
«— Что ты должна будешь отстать от всех твоих привычек, что там, одна, между чужими, ты, может быть, принуждена будешь работать…
«Она положила ему руку на губы.
«— Я люблю тебя, мой милый» (92).
Эта последняя сцена является как бы предвосхищением, зерном знаменитого стихотворения в прозе «Порог», в котором позднее Тургенев отразил революционное подвижничество русских женщин в эпоху подъема народнического революционного движения.
Строго обусловленное особенностями их миросозерцания, их отношения к действительности, поведение героев «Накануне» является в то же время тем мерилом, с помощью которого автор стремится создать у читателя точное представление о подлинной ценности, реальной значимости их идеалов. Наглядность, назидательность такого построения характеров усилена преднамеренной последовательностью их изображения. Не случайно центральные герои введены в роман как бы «по очереди» (Шубин, Берсенев, Елена, Инсаров), в соответствии с ценностью защищаемых ими умственных и нравственных представлений. Более узкий и эгоистический идеал Шубина раскрывается раньше других как наименее существенный в свете основной задачи романа. Берсеневский идеал, несмотря на половинчатость и робость, выше, так как свидетельствует о «порядочности» этого героя, о его способности к самопожертвованию, о его желании приносить пользу обществу. В стремлении Елены к «деятельному добру» личные мотивы окончательно отодвигаются на второй план, а в идеале Инсарова нет и того единственного «недостатка», которым на первых порах отличаются чувства и помыслы Елены — смутности, неопределенности. Таким образом, характеристики Шубина, Берсенева и Елены до появления Инсарова, казалось бы, не имеющие специфически важного идейно — композиционного значения, на самом деле очень важны, так как выгодно оттеняют мощь и целеустремленность «сознательно — героической натуры» Инсарова.
Только характеристика Курнатовского, в отличие от характеристик других героев, дана не в экспозиции романа. Но и этой характеристикой подчеркивается главная мысль романа о преимуществах людей инсаров- ского типа. Образ Курнатовского примечателен в том отношении, что с его помощью Тургенев как бы заранее пытается отвести возражения тех критиков (например, Боткина), которые впоследствии упрекали писателя в деланности и безжизненности фигуры Инсарова. Сравнительная характеристика Инсарова и Курнатовского, вложенная в уста Шубина, явно полемична, в ней чувствуется голос самого автора. «Оба практические люди, — говорит Шубин об Инсарове и Курнатовском, — а посмотрите, какая разница: там настоящий, живой, жизнью данный идеал; а здесь даже не чувство долга, а просто служебная честность и дельность без содержания» (106).
