И проходили дни и ночи… Галанин успел побывать во всех взводах: во втором у Красильникова и в третьем у Девятова, в Погиблове и в Мхах. Везде было одно и тоже: озлобленные русские и испуганные и тоже сердитые немцы. Галанин объяснял и записывал жалобы, обещал всегда загадочно, но наверняка: злоупотребления скоро кончатся, а пока он там с кем-то наверху прекратит, требовал спокойствия и выдержки. Русские слушали его недоверчиво и подозрительно, но все-таки верили немного туманным обещаниям, обещали успокоиться и не делать глупостей, и обязательно просили разыскать генерала Власова, узнать, как им «злоупотребили» немцы и им рассказать. Красильников — высокий красивый лейтенант с лицом, порченным оспой, с большими ласковыми глазами, обещал ему полную поддержку: «Знаю, что вам будет трудно с вашими немцами, но обещаю, что у меня во взводе все будет в порядке… Не торопитесь, бейте наверняка, я буду вас держать в курсе наших настроений! Не бойтесь пока немцев не тронем… Кегель пусть продолжает спать!»
Немецкий командир взвода — Кегель, молодой неврастеник, с мечтательными глазами и вялыми пухлыми руками, читал целыми днями немецких классиков и философов и совершенно не обращал внимания на окружающих его русских солдат и, конечно, не притеснял их. Поэтому в его взводе было спокойнее, чем во взводе Абеля, вместе с Девятовым. Их, третий взвод находился в Мхах которые лежали в дремучем глухом лесу. Взвод все время нес тяжелые потери и его особенно тщательно обрабатывали агитаторы, приходившие в Мхи от партизан. Унтер-офицер Абель давно махнул рукой на службу и на приказы Рама добиться полнейшей дисциплины во взводе. Он ясно видел, что рано или поздно русские перебегут к партизанам и поэтому старался быть с ними за панибрата и, когда озлобленные бродяги через переводчика Вейсброта кричали ему о несправедливостях, о рваных мундирах и ботинках без подошв, о том что в штабе не дали табаку и водки, разводил руками: «Скажите им, Вейсброт, что я здесь не при чем. Я исполняю только приказания моего начальства, ем вместе с ними из одного котла и от новых штанов отказался!» Ходил, как и русские в рваном, латанном обмундировании, курил с ними махорку и лебезил перед Девятовым, маленьким мрачным, черным как жук, лейтенантом, с черными глазами, где всегда горел огонь ненависти… Но с тоской видел, что никакие оправдания перед русскими не спасут его от гибели. Поэтому Галанину обрадовался как единственному человеку, который еще может что-нибудь предпринять для спасения немцев, делился с ним своими страхами: «Вы сами видите: этот Девятов, я не знаю что он думает, но доверять ему не могу! Так же и солдатам! Как будто я виноват во всей этой чепухе! Объясните этим людям, ради Бога, что я здесь не при чем!»
Здесь Галанину пришлось говорить и объяснять особенно долго… Пробыл целый день и уехал поздно вечером, на мотоциклетке с Копом… Все-таки кое-чего добился у солдат и, особенно, у Девятова. Уже прощаясь с ним, Девятов улыбнулся в первый раз за весь день, отчего его лицо стало сразу светлым и добрым: «Ладно! постараемся вам поверить, но предупреждаю вас, эта последняя отсрочка. Даем вам сроку две недели, если через две недели обещанных изменений не будет, я не ручаюсь за последствия, вы понимаете, что я хочу сказать? Ну, прощайте, желаю вам успеха. Этак будет лучше для всех, и для нас и для немцев!» За этот взвод особенно боялся Галанин, время шло и все оставалось по старому, так как связаться с Аккерманом он до сих пор не мог.
Начинал беспокоится не на шутку; оттого что мало спал, много разъезжал и много думал и мучился, худел еще больше, мало ел и много пил: самогонку и древесный спирт. Филипов, повар, самолично приносил ему в комнату самых лучших жирных щей с мясом, воровал для него у солдат самогонку и спирт, наливал стакан, подносил и беспокоился: «Господин переводчик! дык так же нельзя! ну посмотрите на себя в зеркало: шкелет, шкелетом! Кушайте и берите прямо пальцами мясо, бросьте ваши ножи и вилки, посолите покрепче солью, сверху огурцом накройте. Что же это такое получается: заездили вас эти проклятые немцы! Вижу, хорошо вижу!» Вернувшись на кухню, швырялся черпаками: «У, гады, глаза бы мои вас не видали!»
Надоедал Рам… каждый день к вечеру приставал к Галанину, требовал ускорить работу по срыванию масок с агитаторов и убийц, тоже начинал терять терпение и кричал, стуча кулаком по столу: «Никуда вы не годитесь! Если бы на вашем месте был Граф, он давно нашел бы! Вы совершенно не способны на эту деликатную работу. Нечего было за нее браться! Слушайте, я вам помогу: обратите внимание на Жукова. Ведь Холодов определенно на него указывал! И Жуков и его жена собирались бежать к партизанам в тот день, когда был убит этот несчастный! Кто его нашел утонувшим в реке? Жуков! Так делайте же выводы! Химмельсакрамент! Или хотите что бы я их сделал, раз вы никуда не годитесь?»
Был Рам в последнее время особенно раздражительный! Не мог забыть, как жена Жукова разбила ему нос, защищая свою честь, и скрипел зубами, когда с нею встречался и она смеялась ему прямо в глаза своим нахальным смехом. В конце концов решил действовать сам, произвести перемещения по службе. Жукова с женой отправить к Абелю во Мхи, подальше, что бы его не видеть, на его место вызвал Девятова. Не дал даже времени как следует собраться Жуковым, не дождался приезда Девятова, кричал в канцелярии: «Передайте им, Галанин, что бы к 12 часам они уехали с телегой, которая везет продовольствие и боеприпасы в Мхи. Девятов приедет завтра или послезавтра. Время есть! Вейсброт и без него там пока управится… Что вы стоите как пень! Двигайтесь! живо! Что? Что вы там бормочете? говорите немного громче!»
Галанин бледный и взволнованный начинал говорить громче, так громко, что его свободно можно было слышать в соседней канцелярии и даже на дворе, где у окна комнаты Рама начинали скопляться русские солдаты: «Первый взвод волнуется: требует оставления лейтенанта Жукова! Они считают его перевод неправильным. Г. фельдфебель, не торопитесь делать эту ошибку; я вам объясню, почему!» Рам бесился: «Я приказываю! приказ остается в силе! Пусть Жуковы едут! Что это? Бунт? Вы осмеливаетесь мне грозить! Я сегодня же протелефонирую в штаб батальона, что бы вас отсюда убрали! Вместо того что бы мне помочь, вы окончательно разложили мне роту! Не только не нашли убийц, но с ними за одно! Я вас прикажу немедленно арестовать!»
Теперь потерял уже терпение переводчик, кричал и стучал кулаком по столу не хуже Рама, к великому удовольствию солдат РОА, которые слушали за окном: «Хотите вы знать, кто разлагает роту? доводит ее до бунта? Вы, мой дорогой Рам! Вы и ваши немцы! Здесь в роте и там в штабе батальона! Рок и Меер!» Продолжал говорить спокойней, тише, вспомнил все ошибки и преступления немцев, так и сказал: преступления! Достав свою книжечку, вычитывал их прегрешения, бледному Раму, который от изумления, негодования и ярости потерял дар слова, положил книжечку обратно в боковой карман: «Вот! я вам все сказал! добавлю, что я поставил в курс всего генерала Аккермана! Вас пока не тронул! но трону, если вы будете упорствовать и не вернете Жукова обратно в его взвод! Впрочем, может быть уже поздно и даже я не смогу ничего сделать, смотрите вы видите русских солдат? — они ждут!» И Рам видел как солдаты подошли к крыльцу, оглянувшись, вдруг, увидел своих писарей, которые, не постучав, вошли в кабинет и стояли у двери, бледные и дрожащие, немедленно взял себя в руки и деланно засмеялся: «Вас ист лес? идите и продолжайте свою работу! Итак, Галанин, как мы с вами решили, для пользы службы мы пока оставим лейтенанта Жукова с его взводом, принимая во внимание любовь к нему солдат!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
