class="p1">«Сегодня был приглашен к высокому столу – командира корпуса, тема за обедом одна: ругают командиров, боящихся окружения…»
«Куда нацелил танки Гудериан?.. Встреча с Клейстом?»
«Красноармейцы идут пешком, а пленных везут на машинах. Остановил машину, велел пленным топать пешком. Они совершенно искренне удивились, убеждены, что «высшая раса» в плену должна ездить, а русские, взявшие их в плен, пешком ходить. Ох, немцы, немцы…»
«Убежден, что старая русская армия рухнула бы вместе с царским режимом от таких ударов. А мы выдерживаем – значит, выдержим, значит, победим!»
«Вот и вспомнил Александра Невского, Суворова, Кутузова… Ах, жил бы папа!..»
Он отложил тетрадь и подумал:
«Умный я, ей-богу, умный!»
Чувство обиды поднялось в нем при мысли о несправедливом снятии с должности. «За что в резерв, – думал он, – за то, что я был прав, правильно оценивал обстановку, когда эта оценка не была нужна Быкову? Эх, где-то мой защитник, полковник Новиков? Выходит, мол, ошибка в том, что я был прав. Нет уж, я не такой, я ценность человека понимаю с первого взгляда, людей понимаю и умею ценить».
Ему вспомнился 1937 год, вспомнилось время, проведенное в заключении, ночные допросы, следователь – и потрясающий, светлый час, когда, в сороковом году, его внезапно привезли из лагеря в Москву и, после пересмотра дела, была доказана его невиновность.
Вспомнился тот месяц, когда бумаги его не были оформлены и он работал на разгрузке барж в Космодемьянске. Вспомнился торжественный день, когда он вновь надел военную форму.
«Эх, дали бы мне полк, – думал он, – я бы полком стал командовать, доверили дивизию – я бы дивизию повел. Надоела мне вся эта третьестепенная работа военного архивариуса».
И, засыпая, он представлял себя сидящим на фронтовом командном пункте. Входит Быков, пониженный в звании – майор: «Прибыл в ваше распоряжение, товарищ генерал». И вдруг бледнеет, узнает Даренского.
Тут уж десяток поступков – на выбор любой.
Но почему-то больше всего нравился Даренскому и отвечал его душевной потребности такой разговор:
«А-а, старый знакомый, вот где довелось встретиться! – Помолчать, улыбнуться: – Садись, садись, знаешь, как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. Пей чай, закусывай, проголодался, верно, с дороги… А ну скажи, какую бы должность хотел получить, сейчас вместе сообразим…»
И увидать, как дрогнет от волнения и душевной признательности лицо бывшего его начальника…
Он сам дивился тому, что человек, причинивший ему зло, сейчас не казался врагом.
Он был честолюбив и тщеславен, вероятно, не больше других людей, но так как в жизни часто ущемлялось его честолюбие и тщеславие, он страдал, раздражался, постоянно думал об этом. И случалось, что он, серьезный тридцатипятилетний подполковник, устраивал ребячьи воображаемые пиршества для своего тщеславия.
7
Утром к переправе из Камышина на Николаевку подъезжали одна за другой грузовые машины, подходила пехота.
Августовский горячий воздух, мерцая, переливался над рыжей щетиной скошенных пшеничных полей, над увядшими листьями бахчей.
Регулировщики прятались от солнца под стены домиков и, отгоняя флажками подъезжавших, кричали:
– Стой, куда прешь, не видишь, баржа ушла, рассредоточивайся!
Шоферы с лицами, покрытыми пепельной и желтой пылью, в зависимости от того, по черноземной или по глинистой дороге они спускались к переправе, выглядывали из кабин – куда бы укрыть машины. Зенитчики лежали в окопчиках возле поднявших свои худые рыльца пушчонок, отгораживались от солнца плащ-палатками. Сидевшие в кузовах грузовиков красноармейцы, ощупывая черные тела авиационных бомб, зевая, говорили:
– Еще бомбы начнут рваться, горячие, яишню на них жарить.
А полуторки с авиационными бомбами шли одна за другой, пыля колесами, – транспорт двухсоток переправлялся на заволжские аэродромы.
Один из водителей, озорно вскрикнув, дал газ. Машина, тяжело оседая под страшным грузом, съехала с помоста и пошла к берегу, подскакивая и стуча рессорами. Регулировщики побежали ей наперерез, крича:
– Стой, назад!
Первым добежал к грузовику высокий регулировщик; он замахнулся прикладом на радиатор, водитель объяснял что-то, показывая на задние скаты, размахивал руками.
Подбежали еще два регулировщика, и все они сразу зашумели. Казалось, шуму этому не будет конца, но шофер вынул из кармана железную банку, и регулировщики, обрывая куски газетки, полезли в банку за табаком и закурили. Машину отвели к самой воде, чтобы она не мешала встречному транспорту, который придет с баржей с левого берега. Шофер лег на камни в тень.
– Первым пойдешь, – сказали регулировщики и затянулись.
На берег въехал черный новенький «пикап», возле шофера сидел подполковник с худым лицом и такими сердитыми и холодными глазами, что регулировщики только вздохнули и не стали придираться.
В кузове на скамеечке сидел майор, куривший «готовую» папиросу, и лейтенант – красивый мальчик с болезненными глазами, одетый во все новое, видимо недавно выпущенный из школы. А рядом сидел начальник в нарядной шинели внакидку, которого солдаты сразу определили как «представителя».
Регулировщики отошли на несколько шагов и услышали, как подполковник сказал из кабины:
– Наблюдайте за воздухом, товарищи.
Один из регулировщиков насмешливо заметил:
– Вот живут! Папироски курят готовые, чай пьют из термосов!
К самой воде подошел отряд красноармейцев. Шедшие впереди озирались, ища глазами командира, замедляли шаги – приказания остановиться не было, лейтенант в эту минуту прикуривал от папироски регулировщика и спрашивал, бомбит ли немец переправу.
– Стой! – закричал издали лейтенант. – Стой!
Красноармейцы опускались на прибрежные камни, складывали мешки, винтовки, скатки шинелей, и сразу над Волгой встал запах потного тела, пропотевшего белья, махорочного дыма, словом, тот особый запах, который бывает у войска, шагающего по той дороге, что кончается на переднем крае.
Каких только лиц не было здесь: худые горожане, не привыкшие к походам; посветлевшие от усталости широкоскулые казахи; сменившие халаты и цветные тюбетейки на гимнастерки и пилотки узбеки с бархатным взором, полным задумчивой печали; заводские молодые ребята; отцы семейства, колхозники, люди могучего тяжелого труда – их жилистые шеи и мышцы, игравшие под мокрыми от пота гимнастерками, еще крепче и чеканней выступали, подчеркнутые аскетической тяжестью солдатской жизни; был плечистый и поворотливый солдат, такой румяный и улыбающийся, словно вся тяжесть похода не касалась его, как не касается промасленного жесткого крыла молодого селезня речная вода.
Некоторые сразу же пошли к воде, присев на корточки, черпали котелками, один стал стирать платок, и черный клуб грязи пошел в светлую воду, другой мыл руки и плескал горстью себе на лицо. Иные, сидя, жевали сухари, крутили папиросы. Большинство же легло, кто на бок, кто на спину, и лежало, закрыв глаза, так неподвижно, что можно было их принять за мертвых, не будь на их лицах выражения усталости.
И лишь один –
