черта доказывала, что уныние его достигло предела и перехлестнуло через край, а уязвленное профессиональное самолюбие трансформировалось чуть ли не в манию. «Можно подумать, — записал он 22 февраля, — что очаровательной этой женщины никогда и на свете не было».
Обратив внимание на странный для профессионала характер этой записи, Тревор Стоун поделился своим недоумением с Эвереттом Хемлином, и уже утром 23-го Джей Бекер был вызван на экстренное совещание с Хемлином, Адамом Колем и Тревором Стоуном, которое состоялось у Стоуна дома. В папке оказалась и запись ответов Джея на вопросы других участников совещания.
* * *
Хемлин: Нам необходимо обсудить стиль последнего донесения.
Бекер: Он вызван моей усталостью.
Коль: И потому в нем присутствуют такие определения, как «очаровательная». Уместно ли это в документе, открытом для всех сотрудников фирмы? Где была ваша голова, мистер Бекер?
Бекер: Повторяю еще раз, это от усталости. Я должен извиниться перед вами, мистер Стоун.
Стоун: Меня беспокоит, не начали ли вы терять профессиональные навыки, мистер Бекер.
Хемлин: Осмелюсь заметить, мистер Стоун, что, по моему мнению, профессиональный такт моим подчиненным уже утерян и дистанция нарушена.
Коль: Вне всякого сомнения.
Бекер: Вы отстраняете меня от ведения этого дела?
Хемлин: При условии, что мистер Стоун поддержит наше решение.
Бекер: Мистер Стоун?
Стоун: Попробуйте убедить меня, что этого не стоит делать, мистер Бекер. И помните, что речь идет о жизни моей дочери.
Бекер: Я признаю, мистер Стоун, что был чрезвычайно расстроен полным отсутствием следов как вашей исчезнувшей дочери, так и Шона Прайса, с которым, по ее словам, она виделась. И расстройство привело меня к некоторой потере ориентации. Да, признаю: то, что вы рассказали мне о вашей дочери, и то, что я услышал от других свидетелей, конечно, вкупе с ее несомненной красотой и привлекательностью, породило во мне сентиментальное чувство, никак не способствующее объективности и беспристрастности расследования. Все это правда, но дело близится к концу. Я найду ее.
Стоун: Когда?
Бекер: Скоро. Очень скоро.
Хемлин: Я настоятельно рекомендую вам, мистер Стоун, разрешить нам передать расследование в другие руки, другому агенту.
Стоун: Даю вам три дня, мистер Бекер.
Коль: Мистер Стоун!
Стоун: Три дня на то, чтобы представить мне ясные доказательства местонахождения моей дочери.
Бекер: Благодарю вас, сэр. Большое спасибо.
* * *
— Плоховато дело, — сказал я.
— Ты это про что? — Энджи закурила сигарету.
— Не говоря уж ни о чем другом в этой записи, погляди на последние слова Джея. Он подобострастен, почти заискивает.
— Он благодарен Стоуну, что тот сохранил ему работу.
Я покачал головой:
— Это не Джей. Джей для такого слишком горд. Чтобы вытянуть из него одно-единственное «спасибо», требуется, по меньшей мере, спасти его из горящего автомобиля. Он не из тех, кто направо-налево рассыпает благодарности. Слишком заносчив. Да его возмутил бы даже намек на то, что его собираются отстранить от дела.
— Но тут он сам не свой. То есть я хочу сказать, что последние его записи до того, как они собрали совещание, говорят не в его пользу. Вот, погляди-ка.
Встав, я прошелся взад-вперед вдоль обеденного стола.
— Джей найдет кого угодно.
— Ты уже это говорил.
— Но за неделю работы им не обнаружено ничего. Нет следов ни Дезире, ни Шона Прайса.
— Может быть, он ищет не там, где надо.
Неловко вытянув шею, я склонился над фотографиями Дезире Стоун. Одна из них запечатлела ее на качалке веранды в Марблхеде — зеленые глаза ее, устремленные прямо в объектив, смеются, густая грива волос цвета темного меда спутана, на ней обтрепанный свитер и рваные джинсы, ноги босы, ослепительно белые зубы сверкают.
Глаза ее, несомненно, притягивали, но дело было даже не в этом. Внешность ее обладала качеством, которое, я уверен, голливудские деятели, занимающиеся подбором киноактеров, назвали бы «гипнотичностью». Даже застыв на снимке, она излучала ауру здоровой жизненной силы, природной, естественной чувственности, это была странная смесь спокойной уверенности и ранимости, страсти и невинности.
— Ты права, — сказал я.
— О чем ты? — удивилась Энджи.
— Она красавица.
— Без дураков, да? Я бы что хочешь отдала за то, чтобы так выглядеть в старом свитере и джинсах. Прическа у нее такая, словно она неделю не расчесывала волос, и все же выглядит она как само совершенство.
Я весело скосил глаза на Энджи:
— Ты могла бы потягаться с ней в красоте, Эндж!
— Ой, ну брось! — Вдавив в пепельницу окурок, Энджи придвинулась ко мне и тоже склонилась над фотографией. — Ну, я хорошенькая. Пусть так. Некоторые мужчины могут счесть меня даже красивой.
— Или же красавицей. Поразительной, сногсшибательной, соблаз…
— Правильно, — оборвала она. — Согласна. Некоторые мужчины. Не стану спорить. Но не все. Многие сказали бы, что я не их тип. Слишком итальянистая, слишком миниатюрная, слишком много чего не хватает.
— Хочешь спорить, — сказал я, — ладно: сдаюсь.
— А вот ее, — Энджи постучала себя по лбу, — ни один мужчина в здравом уме не назвал бы непривлекательной.
— Ценный кадр, — заметил я.
— Кадр? — переспросила она. — Это жемчужина, Патрик. Жемчужина без изъяна.
Через два дня после экстренного совещания в доме Тревора Стоуна Джей сделал нечто, что можно было посчитать чистым безумием, если бы не удалось доказать гениальность этого маневра.
Он превратился в Дезире Стоун.
Он перестал бриться, перестал следить за своей внешностью, перестал есть. Одетый в дорогой, но неглаженый костюм, он вновь и вновь ходил по излюбленным местам Дезире в парковом кольце Изумрудного Ожерелья, однако уже не в качестве сыщика, а подражая ей самой.
Он сидел на той же скамье на аллее Коммонуэлс-авеню, что и она, валялся на той же траве Бостонского луга, коротал время под тем же деревом Паблик-Гарден. Как он докладывал в донесениях, он поначалу надеялся, что его расстроенный вид, явно говорящий о неизжитой боли, может привлечь к нему внимание кого-либо или даже Шона Прайса. Когда этого, однако, не случилось, он погрузился в имитацию, стараясь воспроизвести в себе умонастроение Дезире в последние недели перед ее исчезновением. Он напитывался увиденным ею тогда, погружался в звуки, которые она слышала, ждал и молился, как, возможно, молилась и она о ниспослании ей слова участия, об избавлении от скорби, о появлении в ее жизни кого-нибудь, кто, как и она, понеся утрату, претерпевает горе и скорбь.
«Скорбь, — писал Джей в своем донесении от этого дня. — Я постоянно возвращался мыслью к ее скорби. Что могло бы утешить ее?
