И чтобы уже покончить с этой трагической историей, доскажу, чем кончилось «дело Жемчужиной». В декабре 1954 года Дину вызвали в Верховную прокуратуру и там ей сказали, что она должна выступить свидетелем в суде, где будут судить бывшего министра госбезопасности Абакумова и других бывших сотрудников МГБ. Суд проходил в Ленинграде в Доме офицеров. Зал был человек на пятьсот — шестьсот, но набит битком. Билеты раздавали по предприятиям. Свидетели выступали не только по «делу Жемчужиной», но и по так называемому «Ленинградскому делу Попкова — Кузнецова», и по «делу генералов» — участников Отечественной войны, которые ложно были обвинены в измене родине, и по «делу семьи Аллилуевой»: родственники Надежды Сергеевны, как об этом уже упоминалось, были посажены, кто вскоре после ее самоубийства, кто потом…
Среди подсудимых Дина сразу узнала Комарова, который засадил ее в Лефортово в одиночку. На суде он заявил, что он не хотел ее ареста, что он знал — она ни в чем не виновата. Зачитывалось письмо и другого ее следователя по особо важным делам Визеля с лицом Наполеона, который заставлял избивать ее в своем присутствии. Среди прочих содеянных им преступлений он поминал и то, что обвинил ни в чем не повинных сестер Канель! Дина очень была огорчена, что показания могла давать только по второму своему аресту в 1949 году, ибо к первому аресту обвиняемые Абакумов и Комаров не были причастны; таким образом она ничего не могла рассказывать ни о Ляле, ни о ее муже, ни о других…
Из уст прокурора Руденко Дина услышала, что тогда, в 1939 году, было арестовано по «делу Жемчужиной» 25 человек, уцелела одна она — Дина; Ляля, Юлия Канель и ее муж доктор Вейнберг были рассстреляны в 1941 году. Конечно, надежды на то, что они живы, что находятся еще где-то там, в лагерях, у Дины давно уже не было, и все же…
Аля оставалась в Туруханске. Ждала, когда ей выдадут чистый паспорт без ограничений, с которым она сможет жить в Москве. От Дины она узнала о расстреле Мули.
«…Лиля напрасно боялась, что ты напишешь мне о Мульке, она должна была догадаться, что я человек грамотный и газеты читаю внимательно. Таким образом я все узнала еще в феврале прошлого года, и у меня сразу появилось чувство, что его нет в живых, учитывая все известные и тем более неизвестные обстоятельства… Обо всем, что я переживала, переживаю и буду переживать в связи с этим, распространяться нечего, в таких случаях помогает только религия, а я человек ну совершенно неверующий!»
А Борису Леонидовичу она написала 3 июня 1954 года.
«Знаешь, милый, мне уже давно очень трудно живется, я никогда не могла, не могу и не смогу свыкнуться с потерями, каждый раз от меня будто кусок отрубают, и никакие протезы тут не помогут. Живу как будто четвертованная, теперь осталась только голова, голову снести, тогда все! А впрочем, я, кажется, уже давно без нее обхожусь.
Кстати, жена его уже вышла замуж. Она, видимо, без протеза не может, или, быть может, сама протез?
Все же остальное без перемен, лед идет, летят гуси и утки и еще какая-то мелочь вроде снегирей…»
И в тот же день 3 июня 1954 года — теткам:
«Пишу вам в поздний час, но у нас давно уже белые ночи, лето будет дождливое и холодное, т. к. Енисей прошел «своей водой», т. е. ледоход на Енисее прошел раньше, чем на его притоках, и потому «большой воды» совсем не было, а ледоход продолжается с 19 мая и по сей день, ему конца не видно. Только вчера пошла Тунгуска и тоже «своей водой», без притоков. В этом году наводнения нам бояться не приходится, вода идет метрах в 25 от нашего жилья.
Я вам писала, что по совету Нюти[167] обратилась к Тихонову[168], но ответа никакого не получила. Письмо наверное дошло, т. к. отправила заказным, но это еще не значит, что оно «дошло» до Тихонова, — видимо, на этот вариант я напрасно рассчитывала. Теперь, недели две тому назад, написала на имя Генерального прокурора с уведомлением о вручении; уведомление уже получила обратно, теперь буду ждать дальнейшего. Так же Ада написала и уже получила ответ, что дело пересматривается и о результате будет сообщено. Только все это очень долгая история, можно себе представить, насколько прокуратура загружена подобными жалобами и заявлениями и как долго приходится искать правды в каждом таком плохо скроенном, но хорошо сшитом деле, когда до него, наконец, доходит очередь. Окончательного решения нужно ждать никак не меньше года.
Но перемена в наших краях все же чувствуется большая. Получили паспорта греки, когда-то сосланные из Крыма, немцам, сосланным из Поволжья, разрешают выезжать (главным образом на Алтай и Урал). Нам облегчили передвижение в пределах края — но еще не во все населенные пункты. Несколько человек, правда, пока очень немногие, — получили реабилитацию, кое-кто — снятие ссылки.
Получила от Дины второе письмо — ответ на мое, — она пишет о том, как через приятельницу узнала мой адрес и как родные опасались, как бы она не сообщила мне о Мульке. Я ведь еще в феврале 1953 г. прочла о нем, но главного не знала, что он уехал[169] еще в 1950 г., а потому думала, что уехал он значительно позже, и надеялась, что таким образом он дожил до разоблачения Берия. Ах, еще бы немножко дотянуть, и остался бы жив человек. Мне только этого нужно было от него — о себе я уже много лет как перестала думать. С каждой человеческой потерей немного умираю сама, и, кажется, единственное, что у меня осталось живо, — это способность страдать еще и еще. Совсем я состарилась душой.
Напишите же мне о себе! Бесконечно летят с юга птицы, скоро придет пароход. Целую вас и люблю. Ваша Аля».
И еще прошел год. Правда, Аля поздней осенью, имея временный паспорт, слетала в отпуск в Москву. Это стоило бешеных денег. Енисей был скован льдом, и надо было лететь до Красноярска самолетом. Денег у Али не было, деньги ей прислала писательница Татьяна Сикорская.
«Вы подумайте, — писала Аля Лиле, — оторвать от себя такую уйму денег для человека, которого она видела один раз в жизни. И это в память мамы…»
Сикорская приглашала Алю провести отпуск у нее. Борис Леонидович приглашал к себе. Дина — к себе. Аля понимала, сколь легкомысленно она поступает, тратя такие деньги на короткую поездку, когда впереди у нее нет ни гроша, но ей так хотелось немножко радости, хоть немного Москвы и московских встреч и хоть на короткий срок — вон из Туруханска!..
На обратном пути она побывала в Красноярске у Нины и Юза: «Нина совсем седая, Юз сник, внутренне угас и обессилел…» Юза арестовали спустя два года после Али, в феврале 1951 и в июне выслали в Красноярск на десять лет, и Нина как жена декабриста последовала за ним, обменяв свою комнату в Москве на квартиру в Красноярске, и теперь они были растеряны и не знали, что с ними будет дальше и разрешат ли им жить в Москве…
