Бочки, в которых содержался ром (запас рома у них был таким большим, что им пришлось оставить бочки здесь, когда они покинули корабль), были пусты. Но бочки с порохом сохранились в целости, равно как ящики и бочонки с дробью, парусиновые сумки с патронами, выстроенные в козлах почти по всей длине двух переборок мушкеты – унести с собой все они никак не могли, – и две сотни штыков, подвешенных вдоль бимсов.
Такое количество одного только металла сделало бы общину Асиаюка самой богатой в мире Настоящих Людей.
Оставшегося здесь пороха и дроби хватило бы дюжине крупных общин Настоящих Людей на добрых двадцать лет, и они стали бы бесспорными властителями Арктики.
Безмолвная дотронулась до голой кисти Крозье. В такой темноте на языке жестов не пообщаешься, и потому она послала мысль: «Ты чувствуешь это?»
Крозье с великим изумлением осознал, что она – впервые за все время – мысленно обратилась к нему на английском. Она либо погружалась в его сны глубже, чем он предполагал, либо была очень внимательна во время своего пребывания на этом самом корабле. Они впервые общались посредством слов в бодрствующем состоянии.
«Это? – мысленно ответил он. – Да».
Дурное место. Населенное воспоминаниями, точно пропитанное смрадным запахом.
Чтобы разрядить нервное напряжение, он повел Безмолвную дальше, указал рукой в сторону носа и послал ей образ канатного ящика в трюмной палубе.
«Я ждала там тебя», – мысленно ответила она. Слова прозвучали так отчетливо, словно она громко произнесла их вслух в темноте – разве только ни один из детей не проснулся.
Крозье задрожал, взволнованный признанием.
Они поднялись по главному трапу в жилую палубу.
Здесь было гораздо светлее. Крозье осознал, что дневной свет – наконец-то – проникает сквозь престонские иллюминаторы, врезанные в верхнюю палубу. Заиндевевшие выпуклые стекла казались матовыми, но в кои-то веки не были ни засыпаны снегом, ни накрыты брезентом.
Жилая палуба казалась пустой: все подвесные койки аккуратно свернуты и убраны на место, обеденный стол висит под подволоком между бимсами, а матросские сундуки стоят вдоль стен. В центре носовой части кубрика темнела огромная холодная фрейзеровская плита.
Крозье попытался вспомнить, жив ли был мистер Диггл, когда его, капитана, выманили на лед и расстреляли. Впервые за долгое время он мысленно произнес это имя: мистер Диггл.
«Впервые за долгое время я думаю на своем языке».
Крозье невольно улыбнулся. «На своем языке». Если действительно существует богиня вроде Седны, которая правит миром, ее настоящее имя – Ирония Судьбы.
Безмолвная потянула его в сторону кормы.
Каюты и офицерские столовые, в которые они заглянули, были пустыми.
Крозье гадал, кто же все-таки добрался до «Террора» и поплыл на нем в южном направлении.
Дево со своими людьми из лагеря Спасения?
Он почти не сомневался, что мистер Дево и остальные двинулись дальше на юг в лодках.
Хикки со своими людьми?
Памятуя о докторе Гудсере, он надеялся, что так оно и есть, хотя и не верил в такую возможность. Помимо лейтенанта Ходжсона (а Крозье подозревал, что он прожил недолго в этой шайке головорезов) среди них едва ли был человек, способный управлять «Террором», а тем более отыскивать путь во льдах.
Таким образом, оставались три человека, которые покинули лагерь Спасения с намерением совершить пеший поход по суше, – Рубен Мейл, Роберт Синклер и Сэмюел Хани. Могли ли баковый старшина, фор-марсовый старшина и кузнец провести «Террор» по каналам во льдах почти на двести миль в южном направлении?
Крозье почувствовал головокружение и легкую тошноту, когда в памяти всплыли имена и лица мужчин. Он почти слышал их голоса. Он слышал их голоса.
Пухтоорак был прав: теперь здесь обитали пиификсааки – призраки, оставшиеся на корабле, чтобы преследовать живых.
На койке Френсиса Род она Мойры Крозье лежал труп.
Насколько они могли судить, обследовав в темноте среднюю и трюмную палубы, это был единственный труп на корабле.
«Почему он решил умереть в моей постели?» – недоумевал Крозье.
Мертвец был ростом с Крозье. По одежде установить личность покойного – он умер под одеялами в бушлате, вязаной шапке и шерстяных штанах, что казалось странным, поскольку плавание, по всей видимости, происходило летом, – не представлялось возможным. Крозье не имел ни малейшего желания обшаривать его карманы.
Голые кисти и шея мужчины побурели, высохли и сморщились, но именно при виде лица Крозье пожалел, что престонские иллюминаторы так хорошо пропускают свет.
Глаза походили на коричневые стеклянные шарики. Растрепанные волосы и борода были такими длинными, что казалось вполне вероятным, что они продолжали расти еще много месяцев после смерти мужчины. Губы усохли и из-за сокращения лицевых мышц растянулись в ужасном оскале, обнажив зубы и десны.
Именно зубы производили самое жуткое впечатление. Передние зубы, не выпавшие от цинги, были желтыми, очень широкими и невероятно длинными – три дюйма, самое малое, – словно они продолжали расти, как на протяжении всей жизни растут резцы у кролика или крысы, пока не загибаются и не вонзаются в собственное горло животного, если их постоянно не стачивать обо что-нибудь твердое.
Зубы мертвеца были поистине невероятными, но Крозье все смотрел на них в сером сумеречном свете, проникавшем сквозь иллюминатор в потолке своей бывшей каюты. Это, осознал он, не первая невероятная вещь, которую он увидел или пережил за последние несколько лет. И вполне возможно, не последняя.
«Пойдем», – знаком сказал он Безмолвной. Он не хотел посылать мысли здесь, где все вещи слушали и слышали.
Крозье пришлось воспользоваться пожарным топором, чтобы вскрыть задраенный и заколоченный главный люк. Не задаваясь вопросом, кто задраил люк и зачем – или задраил ли его столь прочно человек, чей труп сейчас лежал в каюте внизу, – он отбросил топор в сторону, выбрался на верхнюю палубу и помог Безмолвной подняться по трапу.
Ворон беспокойно зашевелился, пробуждаясь, но снова тихонько засопел, когда Безмолвная укачала его на руках.
«Подожди здесь», – знаками сказал он и снова спустился вниз.
Сначала он вынес на верхнюю палубу тяжелый теодолит и несколько своих старых справочников, быстро снял показания прибора и нацарапал координаты своего местоположения на полях пропитанного солью судового журнала. Потом он отнес теодолит и книги обратно вниз и бросил там, хорошо понимая, что произведенное в последний раз вычисление координат корабля является, наверное, самым бесполезным и бессмысленным поступком из всех, какие он совершал в течение своей долгой жизни, состоявшей из бесполезных и бессмысленных поступков. Но он также понимал, что должен сделать это.
Как должен сделать то, что сделал в следующую очередь.
В темной пороховой камере он вскрыл один за другим три бочонка с порохом и содержимое первого высыпал на пол средней палубы и ступеньки ведущего в трюм трапа, содержимое второго растряс по всей жилой палубе (в частности за открытой дверью своей каюты), а содержимое третьего рассыпал черными полосами по верхней палубе, где стояла Безмолвная с детьми. Асиаюк и восемь остальных эскимосов обогнули корабль и теперь наблюдали за происходящим со стороны левого борта, с расстояния тридцати ярдов.
Крозье хотел остаться под открытым небом, пусть даже сумеречным, но заставил себя еще раз спуститься на среднюю палубу.
Из последнего оставшегося на корабле бочонка с керосином он расплескал горючее во всех трех палубах, хорошенько облив двери и переборки собственной каюты. Он поколебался с минуту всего лишь раз, в дверях кают-компании, глядя на стеллажи с сотнями томов.
«Господи, что плохого в том, если я возьму несколько книг, чтобы коротать за ними время долгими темными зимами?»
Но теперь в них обитала инуа мертвого корабля. Чуть не плача, Крозье плеснул на стеллажи керосином.
Разлив остатки горючего по верхней палубе, он отшвырнул пустой бочонок далеко на лед.
«Одна последняя ходка вниз, – на пальцах сказал он Безмолвной. – Спускайся с детьми на лед, любимая».
Шведские спички лежали там, где он их оставил: в ящике его стола.
На мгновение Крозье показалось, будто он слышит скрип койки и шорох обледенелых одеял, под которыми шевелится мумифицировавшийся труп. Он явственно услышал треск иссохших сухожилий, когда мертвая коричневая рука с длинными коричневыми пальцами и ужасно длинными желтыми ногтями медленно поднялась и потянулась к нему.
Крозье не повернулся. И не побежал. И не глянул через плечо. Он медленно вышел из каюты, переступая через полосы черного пороха и лужицы керосина.
Он немного спустился по главному трапу, прежде чем зажег и бросил первую спичку. Порох вспыхнул с громким хлопком, пламя охватило переборку, обильно политую керосином, и стремительно побежало к носу и корме по пороховому следу.
